— Подойдите сюда, штабс-капитан, и покажите, что вы видели с аэроплана и где.

Орлов подошел к карте, бегло посмотрел на бесчисленные флажки, кружочки и стрелы всех цветов и направлений, и удивленно качнул головой, так как на карте все обстояло как нельзя лучше: русские армии наступали, немецкие отступали строго на запад, кроме первого корпуса Франсуа, который на карте значился в Кенигсберге.

И стал докладывать, повторил то, что говорил Жилинскому, и переставил флажки на карте.

Генералы затаили дыхание: самоуправствовать на карте верховного без его повеления — это ли не предел наглости? Но продолжали молчать и следить за действиями Орлова — и готовы были биться об заклад, что такое его поведение впрок ему не пойдет. Однако великий князь смотрел на карту, не роняя ни звука, а лишь хмурился все более. И неожиданно спросил:

— А вы не думали о том, штабс-капитан, что офицеру связи категорически мною запрещено летание над территорией врага?

— Думал, ваше высочество, — простодушно ответил Орлов.

— И о том думали, что за посадкой аэроплана на вражеской территории последует военно-полевой суд и даже расстрел?

— Об этом думал немецкий лейтенант, ваше высочество, когда оказался головой вниз в моей кабине, — так же простодушно ответил Орлов.

Великий князь изумленно воскликнул:

— Что за вздор? Разве немецкие офицеры — суть ангелы и их можно пленить в небе? И почему вы мне не доложили об этом, генерал? — обернулся он к Жилинскому.

— Виноват, ваше высочество, полагал за должное доложить обо всем после, когда вы соблаговолите осмотреть госпитали, — вывернулся Жилинский, а у Орановского перехватило дыхание: вдруг верховный потребует к себе пленного? Но верховный не потребовал, а спросил о нем:

— Пленного допрашивали? Что он показал? Насколько данные штабс-капитана соответствуют его сообщениям?

— Он застрелился, — мрачно ответил Жилинский.

Орлов не поверил своим ушам и протестующе воскликнул:

Не может быть! Я ведь обезоружил его! У него был парабеллум… Из дамского браунинга стрелял. Видимо, был в запасе, — произнес Жилинский не очень уверенно.

Орановский весь сжался, и от его бравого вида не осталось и следа. Вчера, уходя со службы, он случайно видел такой браунинг в сейфе своего секретаря Крылова, когда Крылов складывал туда бумаги, — маленький, никелированный, какие обычно называют дамскими. «Нежели… Неужели переворошенные в кабинете главнокомандующего бумаги, о чем он спрашивал, — не случайность и Крылов что-то искал в них?» — подумал он, и у него мурашки забегали по спине от ужаса.

И тут наступила тишина и отчетливо послышалось, как на вокзале какая-то молодка певуче и зазывающе кричала:

— Бублички-и-и! Свежие бублички-и-и! Хрустящие-е-е! Говорящие-е-е!

Нет, великий князь не взорвался, ни на кого не накричал, а сказал жестко, обращаясь к Орановскому:

— Начальник штаба, если впредь повторится подобное с немецкими пленными офицерами, накажу примерно. Вас лично…

— Слушаюсь, ваше высочество, — с великим облегчением произнес Орановский и почувствовал: лоб у него стал совершенно мокрым от пота.

— Штабс-капитан, — продолжал великий князь, мрачно глядя на Орлова: — Пока можете быть свободны. Потом вы потребуетесь мне. Однако предупреждаю: если авиатор не подтвердит ваши данные, я накажу вас за дезинформацию командования…

Орлов покраснел от неожиданности, но что скажешь верховному? И молчать не мог. И сказал:

— Я уже наказан, ваше высочество: пять суток ареста. Отпущен для встречи вас, на несколько часов.

Великий князь недовольно прервал его:

— За встречу благодарю. Арестовать вас, кавалера ордена святого Георгия, без моего повеления не имели права. Вам говорю, генерал Жилинский.

— Виноват, — произнес Жилинский так, как будто слово это из него тянули клещами.

— Но и вы, штабс-капитан, не испытывайте моего терпения, — говорил великий князь Орлову. — Я был вашим гостем, донцов, и не хотел бы оставаться неблагодарным, однако вы что-то часто забываете устав: тогда устроили свадьбу в присутственном месте, в казармах Михайловского училища, что я вам простил как командующий Петербургским округом, теперь самовольно летали над территорией противника, что едва не кончилось пленением вас и утратой аэроплана… Я не привык к подобному поведению моих офицеров.

— Виноват, ваше высочество, но я ведь намерен был внести ясность в наши представления о противнике… — сказал Орлов с нескрываемой обидой.

И тут маркиз де Лягиш неожиданно вступился за него и сказал великому князю:

— Ваше высочество, мой генерал, а быть может, штабс-капитан действительно внес ясность в наши представления о бошах, бегущих, по сказкам Ренненкампфа, на запад? Его данные, по моему глубокому убеждению, заслуживают не наказания, а поощрения.

Защита эта никому не понравилась, кроме, конечно, Орлова, но коль так говорят союзники…

И великий князь смягчился и сменил гнев на милость:

— Благодарите наших друзей — союзников, штабс-капитан. Я вас более не задерживаю…

Александр сидел под ивой во дворе штаба и думал: верховный, великий князь, на которого он, да и не только он, смотрел как на бога, как на единственную силу, способную без промедления привести в действие все наличные и резервные силы, чтобы обезопасить правый фланг второй армии и отбросить шедшего сюда противника на Ренненкампфа, на Зеебург — Гутштадт, а Ренненкампфу повелел идти сюда по сорок верст в сутки, как идут немцы, а кавалерии хана Нахичеванского — по семьдесят верст в сутки, как ходили кавалерийские полки в японскую кампанию, — вместо всего этого верховный только и ограничился тем, что повелел подождать возвращения из разведки авиатора, а его, Орлова, даже, изволите видеть, предупредил о возможных последствиях для него за дезинформацию высшего командования. Можно ли представить осторожность, а вернее сказать — успокоенность, и нерешительность, и беспечность крайнюю, недопустимую, если не преступную со всех точек зрения даже фельдфебеля, а не только генерала?

И Александр готов был пойти на крайность невиданную: дать телеграмму военному министру Сухомлинову и попросить его доложить царю об истинном положении дел на Северо-Западном фронте. У него и текст телеграммы уже созрел: «Ставки фронта и верховного пребывают в недопустимом заблуждении относительно противника, полагают его бегущим на запад, между тем по достоверным сведениям и моим личным наблюдениям, равно как и по показаниям пленных офицеров противника, немцы передислоцируются и сосредоточиваются против второй армии и могут в любой час атаковать Самсонова…»

Тихо и незаметно, как всегда, к нему подошел Кулябко и спросил:

— Вы слышали, что немецкий обер-лейтенант застрелился?

— Слышал, но не понимаю, как он мог это сделать, коль я сам обыскивал его и отобрал парабеллум. Тут что-то не так, штаб-ротмистр.

— Я тоже так думаю. Ибо он застрелился из дамского браунинга. Как вы полагаете, где он мог раздобыть его? Я целую ночь ломаю над этим голову. И кажется, поймал наконец подлеца разведчика: я видел у него подобный браунинг не так давно. У Крылова, я хочу сказать, коего мы с вами, а всего вернее, вы и подозревали в шпионаже.

Александр обернулся к нему, пристально посмотрел в его румяное, как у красной девицы, лицо и таинственно спросил:

— Вы полагаете, что Крылов…

— Уверен. Требуется еще одно усилие — и его песенка будет спета. Шпион и контрразведчик, подлец. Вы правильно подметили в Варшаве третьего дня, и я признателен вам, что вы дали мне ниточку. Боюсь лишь, чтобы он не сбежал, бестия этакая.

— И вы убеждены, что он мог дать пленному лейтенанту свой браунинг? Не понимаю смысла такого поступка. И не понимаю, почему этим должны заниматься вы, а не контрразведка.

— Я всем занимаюсь, мой друг. Война, смотри да смотри. За всем и всеми. Даже за своими контрразведчиками, коих я терпеть не могу. Либералы и бездельники, чему подтверждение — ваш блестящий рейд в тыл противника и пленение немецкого лейтенанта. А наши лежебоки контрразведчики полагают, что немецкие лейтенанты сами придут к ним собственной персоной и обо всем доложат. Идиоты. И знаете, о чем я думаю? О том, что немецкий лейтенант не мог застрелиться, — неожиданно сказал штаб-ротмистр и убежденно повторил: — Не мог.