Все застыли, услышав это. Но гостья из Риги не дала никому опомниться, сообщив, что в Дрезденскую галерею запрещен вход детям до шестнадцати лет.
— О, дубовые головы! — сказал Петр Алексеевич.
— Напрасно иронизируешь! — воскликнула Ольга. — Ты как хочешь, а я детям не позволю идти туда.
— Полно тебе! — ответил Петр Алексеевич.
— Я согласен с Ольгой, — сказал критик. — Моему сыну четырнадцать лет, он очень чистый мальчик, но я не позволю ему идти в Дрезденскую галерею.
— Знаю я этих чистых мальчиков, — заметил молодой летчик, сосед Навашина, — они с пяти лет ругаются только матом.
Критик даже не взглянул в его сторону.
— Конечно, если глядеть на «Спящую Венеру» глазами снохача, это очень безнравственное полотно, — сказала Ирина, — а если посмотреть обыкновенными человеческими глазами …
— То это прекрасная женщина, — задумчиво и почтительно сказал Лагутин, — прекрасная спящая женщина. Тихое у нее лицо…
— Лицо! — воскликнул Василий Васильевич.
— Послушай, — сказал Петр Алексеевич, — а в Третьяковку ты своего парня пускаешь? Там, знаешь, тоже…
Но в эту минуту на пороге появился Анатолий. Вместо гитары он принес балалайку.
Все огорчились, но Николай сказал, что это даже лучше: у него припасен небольшой сюрприз. Он был в клубе писателей, и там поэт Виктор Боков пел под балалайку лихие частушки. Вот послушайте.
Он чуть потерзал гостям уши, настраивая балалайку. Подумал немного, ударил по струнам. Тут только Навашин понял, что лицо у него не старое, а усталое. Сейчас, когда он запел, оно разгладилось и помолодело.
На деревне дом горит,
А вокруг народ стоит.
Говорят между собой:
Дом сгорит, пойдем домой —
пел он. И еще так:
Самолет летит
Середи полей,
Изменять пришел —
Изменяй скорей.
И еще, и еще:
А на столе лежит
Книга Библия,
А ребят любить
Дело гиблое.
Самолет летит
О семи окон,
Конституция
Основной закон.
За столом ели, пили и слушали. Всякая новая частушка была как подарок. Каждую провожали смехом, новую встречали с беззаветным любопытством. Николай сыпал все чаще, чаще, а потом уж и совсем не делал между частушками даже самого малого перерыва.
И вдруг он примолк на секунду, провел по струнам так, что балалайка заговорила гитарным низким голосом, и не запел, а сказал:
Как вспомню я Ванинский порт
И вид парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные темные трюмы.
— Это песня оттуда, — сказал Николай, — мой дружок привез. Продолжать?
Стол молчал. И Николай запел осторожно, как бы прислушиваясь:
От качки стонали зэка,
Обнявши друг друга, как братья,
И только порой с языка
Срывались глухие проклятья.
…Август. Тлеет закат: густой, лиловый. Глуховатый низкий бас поет:
Проклятье тебе, Колыма,
Что названа чудной планетой,
Сойдешь поневоле с ума,
Оттуда возврата уж нету.
И хор повторяет угрюмо:
Сойдешь поневоле с ума,
Оттуда возврата ведь нету.
Это поют в бараке сифилитиков. Черная сибирская песня.
Не жди меня, мать и жена,
И вы, мои бедные дети,
Знать, полную чашу до дна
Досталось мне выпить на свете.
— Хор имени Вассермана, — сказал тогда кто-то. Пошутил. А Навашин, сцепив руки, слушал:
Я знаю, меня ты не ждешь,
И в шумные двери вокзала
Меня ты встречать не придешь —
Об этом мне сердце сказало.
…Николай умолк. Стол тоже молчал.
Первым заговорил человек без шеи. Он сказал:
— Я не понял там слово «зэка`». Что это?
— Заключенный, — ответил Николай.
— А! Не догадался. Мелодия, конечно, примитивная… Но вообще написано в традиции русской каторжанской песни… Я этот жанр довольно хорошо знаю.
— Николай, а «Вечер на рейде» вы можете спеть? — спросил критик.
— Нет, не могу. Для настоящей песни нужен настоящий голос. А у меня голоса нет. Заметили?
— Я заметил, что пристрастие к блатной романтике приобретает угрожающие размеры…
Навашин встал и вышел в кухню. Здесь было свежо, не накурено. Пахло крепким кофе. Точно айсберг под солнцем сиял холодильник. За большим, во всю стену окном дышал сквер, и листва светилась от скрытых за нею фонарей.
— Вам плохо? — услышал он голос Валерия.
— С чего ты взял?
— Показалось. У, а там какой крик! Все сцепились. Давайте удерем, хотите? К нам на дачу.
— А где ваша дача?
— В Мурашах.
— А такое место… Стрешнево ведь по той же дороге?
— Следующая остановка. Сразу за нами. Мы туда пешком ходим, там озеро. Вам надо Стрешнево? Переночуете у нас, а завтра утром и пойдете.
— Послушай…
Но тут в кухню влетела Ольга.
— Скорее кофе. А то там такая склока началась. Валерий, вынимай из холодильника эклеры. Сергей, будь добр, возьми вазу с фруктами.
К счастью, вазу с фруктами перехватила у него Капа, и он вернулся в столовую налегке. Там Ирина стояла у книжной полки и говорила, в упор глядя на Василия Васильевича:
— Чем человек примитивнее, тем более окончательны и решительны все его суждения. И он уж непременно делает их обязательными для всех.
— Меня эта проблема не интересует… — начал критик.
Договорить ему не дали.
— Вас всегда интересует только одна проблема, — сказал Лагутин, — проблема шиворота. Тащить и не пущать.
— Выбирайте выражения, молодой человек!
Лагутин поднялся.
— Куда вы? — воскликнул Петр Алексеевич.
— Пойду выбирать выражения.
— Вернитесь сейчас же! — закричала Ольга, расставляя кофейные чашки. — Не смейте портить вечер! Ну что это, на самом-то деле! Стараешься, готовишь, и вместо того, чтобы тихо посидеть…
— Отставить причитания, — ласково сказал Петр Алексеевич и пошел в переднюю провожать гостей: за Лагутиным двинулись те, кто его привел, — высокий молодой человек с неистовыми глазами под мохнатыми ресницами и красивая тихая женщина, не сказавшая за весь вечер ни полслова — должно быть, его жена.
— По-видимому, я тоже должен уйти, — сказал критик.
— И думать забудьте! — Ольга была очень сердита. — Вовек вам этого не прощу. Сейчас же садитесь на место! Вам черный кофе? С лимоном? Со сливками?
Критик пожелал черного кофе с коньяком. Навашин видел, как в переднюю тихо скользнула Ирина.
* * *
И вечер начался в третий раз. Перед тем как прийти гостям, тюльпаны стояли по стойке смирно, навытяжку. Сейчас их стебли поникли, края лепестков обуглились. За окном шумел ветер, и занавеску трясло часто и мелко, как в ознобе.
— Я была у Ариадны на именинах, — с воодушевлением рассказывала Ольге ее тезка. — Надела свое зеленое в полоску и пришла. Смотрю, Ариадна тоже в зеленом. Она меня как увидела, так прямо с лица спала…
