— А я достала в комиссионном панбархат, — отвечала Ольга. — Ну, это, конечно, не мечта, но раза два надеть можно.

— Покажи!!! — И они скрылись в соседней комнате.

Николай пил рюмку за рюмкой и бормотал:

— Куда мы все живем? — И еще: — Молоко — это яд. — И опять: — Куда мы живем? — И сам ответил: — Куда придется.

Глаза у него были пустые, остановившиеся, губы измученные.

Сосед Навашина все не мог прийти в себя:

— Как разговаривать стали? Просто удивительно. Что хотят, то и говорят. Вот только интересно, когда начнут завинчивать гайки?

Николай прислушался.

— Да, — сказал он нетвердым голосом, — что хочу, то и щебечу. И плевал я на гайки. Капа! — сказал он вдруг. — Давай поженимся, Капа. Капа, слышишь? Я в корне переменил свои порочные взгляды. Капа!

Капа его не слышала. Кто-то завел патефон, и Капа танцевала с высоким, красивым летчиком. Гостья из Риги, обнявшись с Василием Васильевичем, тоже толклась под музыку посередине комнаты.

— Я душевно люблю тебя, Петр, — сказал человек без шеи. — Душевно люблю, но сборища у тебя пестрые.

— Пестроватые, — ответил хозяин дома. И подошел к Сергею.

— Вы английский знаете? А французский? Вот это удача. Не возьметесь ли перевести мне изрядную статейку, правда, очень специальную?

— Частная благотворительность?

— Зачем так грубо? Мне перевод нужен позарез. Я по-немецки через пень-колоду, однако читаю. А по-французски и по-английски нет. Я чуть погодя все официально оформлю. Ведь деньги нужны?

— Не буду врать.

— На дворе лето, школы на простое. Ведь вы, если правильно помню, учитель. Вы зачем решили с мальчишками ехать? Заночуйте здесь, места много. Поговорили бы…

— Я думаю… Я хотел завтра с утра… Наверно, я заеду в Стрешнево.

— А-а…

Навашин сидел с мальчиками на большой застекленной террасе и завтракал. На тарелке лежали остатки вчерашнего пиршества — телятина и куропатки, в кастрюле дымилась только что сваренная на керогазе картошка.

Валерий разливал по чашкам кофе и рассказывал:

— Мы с Толькой живем здесь круглый год. И учимся в мурашовской школе. Папа считает, что нам самостоятельность очень полезна.

— Это Ольга Андреевна так считает, — сказал Толя.

— Ольге Андреевне так выгодно считать, а папа и вправду так думает. И если бы не таскаться каждый раз за деньгами…

— Тут ты был тверд, — сказал Навашин.

— Николай правильно назвал ее — курица. Она вам сестра, но вы не обижайтесь, она правда курица. И злая притом. Я отцу давно сказал — я так хозяйство вести не могу. Он оставит денег на еду, а она велит заплатить садовнику. Я как дурак заплачу́, а сам остаюсь без копейки. В чем смысл? Мне ведь Тольку надо кормить, я не один. Один я всегда прокормлюсь.

— Пойдет к Вале Кулигиной и прокормится, — пояснил Толя и тотчас получил по затылку.

— Кофе хороший, — сказал Сергей. — Ольга научила?

— Я сам научился. А запас кофе всегда есть, папа любит. Вы сейчас в Стрешнево?

— Да.

— Мы вас проводим?

— Не стоит.

— Да мы на озеро! — закричал Толя. — Мы все равно туда хотим!

Навашин молчал.

— Здесь искупаешься, не треснешь, — сказал Валерий. — Мы будем вас ждать к обеду. Сварим мясной борщ и нажарим картошки.

— В Стрешневе по-прежнему есть рынок? — спросил Навашин.

— И еще какой! — воскликнул Толя.

— Что прикупить к обеду? — спросил Навашин.

— Ничего, все есть, — сказал Валера.

— На рынке уже и огурцы, и Левка говорил, что молодая картошка! — сказал Толя и опять получил по затылку.

— У тебя очень однообразные методы воспитания, — сказал Сергей.

— Умнее будет. Вы пешком или на поезде?

Почему он решил, что Таня сняла дачу в Стрешневе? Потому, что летом сорок девятого года они жили там с двухлетней Машей. Нет, Маше было уже два с половиной… Она уже разговаривала. И песни пела. И если Таня снова на подмосковной даче, так непременно в Стрешневе. Значит, она не боится воспоминаний. Значит, они ее не мучают. А может, он все это придумал, и в Стрешневе так же пусто, как в Кленах.

Он помнил дорогу. Он помнил, на повороте водопроводная колонка. И вправду — стоит. Потом магазин, редкая березовая роща, озеро. А вот этого поселка не было. За шесть лет выросла вереница аккуратных нарядных домиков. Как бы не спутаться. Здесь была поляна, а сейчас двухэтажная дача, огороженная высоким зеленым забором.

Он обошел забор и остановился. Ноги стали тяжелые. Перед ним лежал поселок, где они жили в сорок девятом. Вон в том доме под черепичной крышей.

Несмотря на воскресный день, белые от тополиного пуха улицы были пустынны. Промчался на велосипеде дачник с оплетенной бутылью для керосина на багажнике. Прошуршал — и опять все тихо. Прокричал петух и тоже умолк. Тишина была тяжелая. Как под водой.

Никого не было. На дверях дома висел огромный замок.