Это книга об учителе, который, просидев пять лет, возвращается в 1955 г. из лагеря, едет по стране, встречая бывших учеников и многих-многих людей — как знакомых, так и тех, которых видит в первый раз. Фрида Абрамовна Вигдорова (1915–1965) писала ее с конца 1963 г. до июня 1965 г. Повесть была задумана ею задолго до этого, замысел вынашивался годами и со временем претерпевал существенные изменения.

Эта книга не была автором окончена, некоторые сюжетные линии оборваны, есть и нестыковки в хронологии. Автором повесть отредактирована не была. Публикаторы подготовили текст к печати, но не сочли себя вправе что-то додумывать, дописывать, менять, редактировать. В этой книге — даже в ее неоконченном варианте — запечатлен дух времени, той ранней «оттепели», когда вдруг все заговорило, и этим многоголосием наполнена повесть. Разговоры пассажиров на катере, водителя машины, стариков в инвалидном доме, женщины, у которой отняли восемь лет жизни, молодость, жилье, чиновников, врача скорой помощи, молодого функционера, журналистов, недовольных колхозников, которые, кажется, поняли, что можно говорить о наболевшем — и никакой корреспондент им не помеха; и бесконечные попутчики в поездах, и московское застолье с разговорами обо всем — о литературе, науке, журналистике, с частушками и знаменитой лагерной песней — все это вместе, даже и в неоконченном виде, делает текст живым и интересным для сегодняшнего читателя.

Елена Вигдорова, Александра Раскина

Катер шел быстро. Он деловито резал спокойную гладкую реку и оставлял за собой взбаламученную воду. Пенясь, она ходуном ходила от берега до берега. Волны были высокие, как в море, только не синие, а мутно-коричневые.

Он сидел на верхней палубе, облокотясь на перила, и глядел, как долго еще вздрагивала и плескалась вода у берегов. А катер, захлебываясь, все мчался вперед, круто петляя вместе с рекой. Мимо проносились серые березовые рощи, скучные голые берега. И только когда на секунду появлялось солнце, все, будто вздрогнув, начинало сверкать — вода, далекие рощи, гладкие перила у него под рукой.

Из-за двери с табличкой «Пом. капитана» то и дело появлялся молодой паренек в синей куртке на молнии, в берете и до блеска начищенных сапогах. Он был весь новенький, с иголочки. Выйдет, пробежит по узкой палубе, оглядит свое хозяйство — и снова скроется за дверью. Я — молодой, красивый, серьезный, — было написано у него на лице. Тут над дверями сказано: «Пом. капитана». Это я. Что ж такого, что Сосьва узкая. Зато глубокая, быстрая, многоверстная. И впадает в большую реку, сибирскую Обь. И мне, между прочим, лет немного. И я, может статься, далеко пойду. И буду эту самую Сосьву вспоминать — когда, мол, это было? Я, мол, тогда молодой был, начинал только…

На скамейке рядом с Сергеем сидели цыгане. Молодая цыганка держала на коленях синелицего младенца. Сложив ручки на груди, он серьезно и вдумчиво поглядывал вокруг. Дальше сидел белобородый цыган с пристальным и грозным взглядом. Другой, темноликий, юркий, то вставал, то садился вновь и время от времени спрашивал парня, который подперев лицо ладонями, неотрывно глядел на воду:

— А в «Рассвете» кони хороши? Как ты скажешь, где кони лучше, в «Рассвете» или в «Семнадцатом партсъезде»?

— А тебе-то какая печаль? Тебе-то что? — не глядя на него, отвечал парень и вдруг добавил нараспев: — Весна нынче притаилась…

— Поздняя весна, — согласился цыган, — Урал. Тут всегда так. А сыновья мои в Москве. Я их отдал в техникум, а их переманили. В театр «Ромэн» переманили. Большой артист увидел, как танцуют сыновья, и переманил. Природа науку одолела. Вот спрошу тебя, как ты скажешь, в колхозе «Восьмое марта» кони хорошие, гладкие кони…

— Ну чего опять? — вдруг сказал парень.

Сергей оглянулся. Около них стоял мальчик лет шести. В нем все было прозрачно — и легкий румянец, и светло-голубые глаза, и розовые оттопыренные уши. Мальчик осторожно надкусывал желтую масленую лепешку и глядел виновато. Все так же уставясь на воду и не оборачиваясь, парень лениво цедил слово за словом:

— Ох, девки, глупый народ! Почему это у девок самолюбия нет? Не понимаю. Думаю, думаю, не могу догадаться, хоть тресни. А если я не хочу свою самостоятельность терять, тогда что?

— А чего ей сказать? — спросил мальчик.

Парень наконец обернулся, оправил на себе потертую гимнастерку, подтянул ремень и, обращаясь к Сергею, сказал:

— Вот поглядите, какой я себе авторитет нажил. Этот меня про коней пытает. Женский пол тоже задает разные вопросы. Засылает послов. А я считаю, каждый сам должен себе отвечать. Интересует тебя что — пожалуйста, раскинь мозгами и дознайся. Никому не запрещено. А сейчас отойди на три лаптя в сторону. Ясно?

— Ясно, — печально ответил мальчик, не двигаясь с места.

— И за что только девки тебя любят? — спросил цыган.

— А я ласковый, — сказал парень.

В дальнем конце палубы сидела девушка. Нос у нее был утюжком и спина сутулая. Она так пристально смотрела в их сторону, словно глазами старалась услышать, о чем они говорят.

А мальчик все топтался около Сергея и жевал свою лепешку и вздыхал, но парень в гимнастерке больше ни разу на него не взглянул.

А потом молоденький помощник капитана, пробегая мимо них, уронил на бегу:

— Подходим.

И Сергей нехотя поднял с полу свой тощий рюкзачок. Первыми сошли на берег цыгане — и бородатый, и тот, что пытал про коней, и быстрая цыганка с синелицым младенцем на руках, и парень, который удивлялся своему авторитету. Сергей сошел последним. Впереди шли сутулая девушка в черных сапожках и мальчик, которого она крепко держала за руку.

— Что он сказал про меня? — спросила она шепотом.

— Он про тебя не говорил. Он говорил про девок.

— Что же он про них говорил?

— Ох, девки, глупый народ.

— И все? — спросила она печально.

— Все, — ответил мальчик и вздохнул.

Сергей шел к станции по молчаливому голому лесу. Все вокруг было тускло и тихо. Зелень елей казалась пасмурной, земля под ногами бурая. Сразу и не скажешь — весна или осень. Только ветер тревожный, влажный. Осенью такого не бывает.

Вот она — воля. Эти сосны — воля. Низкое серое небо, лесная дорога — воля, воля… Он может идти лесом… А захочет — выйдет на шоссе. Где-то далеко пророкотал гром, и опять все затихло. Когда-то няня говорила: «Это хорошо, когда гром гремит на зеленый лес. К урожаю. А если на голый лес — к недороду».

Вокруг стоял пустой беззащитный лес, а откуда-то время от времени слышался гром.

— Эй, ты, в лесу! Давай выходи на дорогу! Подвезу!

Не все ли равно? Сквозь переплетенье черных веток он увидел новенькую, совсем городскую «Победу». Водитель — плотный, крепко сбитый. Светлые прямые волосы откинуты назад, а на макушке торчат, как у подростка. Показал на место рядом с собой и покатили.

— На станцию? — спросил водитель.

— Да.

— Куда держим путь?

— В Свердловск.

— Для начала или совсем?

— Для начала… пожалуй.

— А потом куда?

— Не знаю.

— А где ждут?

— Нигде.

— Вот в чем загвоздка… А поезд на Свердловск только завтра утром.

— Подожду.

— Не привыкать? А в Москве бывали?

— Бывал.

— Ну и движенье там — закачаешься. Я после нашей тишины чуть умом не тронулся. А собственники? Я особое внимание обратил на собственников. Вот чумной народ. Разве они умеют с машиной обращаться? Они ее, холодную, сразу заводят. Она, бедная, аж затрясется вся. Разве так можно? Ее надо тихо разбудить, как ребенка. Осторожно. Эй, бабушка, давай сюда!

Сухонькая старушка остановилась, поглядела выцветшими глазами. В руках она держала плетеную корзинку.

— А не разобью? У меня тут яички. Пешком надежнее.

Она отвернула тряпицу — корзина доверху была полна крупными, одно к одному, бело-голубыми яйцами.