Какой бы он ни был, мы все же любили Лондон. Если в противоположность Парижу в нем нет простора и гармонии, то в нем чувствуются неизменные гостеприимство и приветливость, хотя терпение его начинает иссякать.
В течение двух лет Лондон был столицей побежденных государств: Голландии, Бельгии, Норвегии, Польши, Франции. Здесь собирались короли и королевы со своими маленькими дворами, штабами, министрами и войсками, сюда прибывали республиканские правительства. Достаточно было пройти пятьсот метров, чтобы из Польши попасть в Голландию или от Спаака к де Голлю. Солдаты разных стран, брюнеты и блондины, маленькие и высокие, одеты были одинаково - в сукно цвета вялой травы, это была походная форма, battle-dress. Отличала солдат друг от друга лишь маленькая нашивка на рукаве - Греция, Франция, Чехословакия - и успехи у англичанок, которые все еще не пришли в себя, обретя вдруг свободу и открыв, что свет не сошелся клином на Британских островах и что есть еще обычаи, кроме британских.
В январе 1944 года Лондон изменился: "Меньше опасности, меньше драматизма, меньше упрямого терпения. Все заполонившие американцы отодвинули на задний план маленькие живописные нации"{4}. Обмундирование цвета хаки, их плоские фуражки, их чувство превосходства и ребячливость, их громкая, характерная речь и шумное опьянение бесцеремонно вторглись в жизнь Лондона. Не без хвастовства они полагали, что беспорядочными налетами наведут порядок в неисправимой Европе. Они держали себя как спасители, и это было несносно. Заранее пресыщенные благодарностью, мы жаждали увидеть их в бою.
Конечно, мы были несправедливы. Мы видели перед собой представителей одного из самых великих народов мира. Совершенно чуждый поэзии, народ этот, как нам тогда казалось, погибал от прогресса, с которым был не в силах совладать. Это возвращало наши мысли в Европу, к нищете, мудрости и безумию, к борьбе людей. От всего этого американцы, нам казалось, столь же далеки, как Уэллс от своих марсиан.
В Лондоне до меня снова долетает эхо жизни французского подполья, оно доходит сюда не таким приглушенным и профильтрованным, каким доходило до Алжира. Здесь я вновь сталкиваюсь с заботами, которые одолевали меня в течение двух лет, пока я странствовал между Францией и Лондоном, но за последние несколько недель они приняли более конкретную форму. Разведка, так называемое БСРА, руководит Сопротивлением, сообразуясь с идеями своего начальника, полковника Пасси, которые носят сугубо личный характер. Со времени создания БСРА у Пасси было две заботы. Одна вполне законная: утереть нос английской разведке и обеспечить себе возможно более полную независимость во Франции; другая - не столь законная: создать из области, где ведутся военные операции, и, следовательно, из области, где действуют войска Сопротивления, маленькое обособленное королевство, не подлежащее никакому контролю. Пасси не хочет признавать никаких авторитетов, кроме авторитета де Голля - одинокого избранника судьбы, который редко требует от него отчета и сам не отчитывается ни перед кем. Вначале Пасси изо всех сил подражал тому, кого взял себе за образец, - магистру от разведки, полковнику Дэвсею из Интеллидженс сервис. Со своим заместителем Уайботом, у которого уже тогда появился патологический вкус к поиску и полицейским порядкам, он завел картотеку на всех участников Сопротивления. Пасси видит в каждом агента, которому по своему усмотрению поручает ту или иную работу либо увольняет. Поскольку в его ведении находятся почта, связь, радио и тайное воздушное сообщение, он может ускорить или оттянуть те или иные переговоры, ту или иную переброску подпольщиков. Кроме того, он полагает, что картотека позволит ему расправиться с теми, кто ему не по вкусу. И, главное, он сможет распоряжаться, как ему вздумается, и без того скупыми поставками оружия.
Приехав в Лондон, чтобы продолжить переговоры с премьер-министром, я был вдвойне озабочен. Оружие доставлялось во Францию в скудном количестве, а накануне больших операций, которые, как считалось, были уже не за горами, следовало добиться увеличения снабжения. К тому же очень часто агенты БСРА прятали доставленное оружие в тайных складах или распределяли его по своему усмотрению. Кроме того, надо было добиться, чтобы отряды Сопротивления снабжались соответственно их эффективности, а не в силу каких-либо других соображений. Первое могло зависеть от Черчилля, второе, безусловно, зависело от генерала де Голля.
V. Лондон, 26 января 1944 года.
Черчилль
26 января мне позвонили из Секретариата премьер-министра и пригласили к завтраку на Доунинг-стрит.
Как сейчас помню маленькую квадратную гостиную, несколько ступенек, которые вели в столовую с окнами, выходящими в сад, и радушную госпожу Черчилль.
Иностранцев было двое: американец, господин Рид, и я. Все остальные принадлежали к ближайшему окружению Черчилля. Поэтому тихие беседы за столом, который неслышно обслуживали лакеи, затрагивали самые различные темы, близкие кому-либо из присутствовавших. Разговор перескакивал с перепелки, которую подали, на охоту, с охоты на Америку, с Америки на различные светские новости, со светских новостей на Китай и с Китая на Францию.
Обращаюсь к своим заметкам: "Избрание президента Рузвельта: господин Рид замечает, что если война не будет закончена к июню 1944 года, то переизбрание Рузвельта обеспечено. В противном случае такой уверенности нет. Однако в области внешней политики между республиканской партией и демократами не существует и тени разногласия... Но тем не менее, замечает Черчилль, в вопросах внутренней политики они готовы перегрызть друг другу горло. Рад добавляет, что вопросы, связанные с внутренней политикой и выборами, в известной степени отвлекают американцев от войны".
Черчилль не задает вопросов; он втягивает голову в плечи, и, кажется, в ней медленно ворочается мысль, затем он неожиданно выбрасывает ее и развивает до заранее намеченных границ. Он приводит официальное мнение: согласно этому мнению, мир будет реорганизован четырьмя великими державами: США, Англией, Россией и Китаем. Пользуясь случаем, он язвительно отзывается о титаническом характере войны, которую ведет Чан Кай-ши, о нерадивости и бестолковости его подчиненных, которых выручают лишь усилия Британии - ее флот, ее авиация, ее оружие. Черчилль заключает: "Как четвертую великую державу я предпочел бы назвать Францию, а не Китай..." Это лишь платоническое сентиментальное желание и одновременно критическое замечание по поводу американской политики.
Во время десерта, когда подали апельсины, он воспользовался этим, чтобы перевести разговор на другую тему и съязвить: "Мне бы не следовало говорить об этом в присутствии господина д'Астье, но лучшие апельсины, которые я когда-либо ел, мне прислал господин Фланден из Северной Африки..."
После завтрака мы покидаем сотрапезников. Черчилль уводит нас - Рида и меня - в другую комнату. Мы садимся в кружок, и премьер-министр начинает разговор на интересующую его тему. Сначала он бурно восхищается действиями французской армии в Италии, затем упоминает о маршале Петэне: "Я отнюдь не желаю, чтобы его расстреляли, но с радостью увидел бы, как его торжественно разжалуют и предадут позору". Черчилль напоминает мне, что зол на маршала еще с 1940 года, когда французские правительство и командование затребовали у него двадцать пять эскадрилий истребителей, в то время как сами вели переговоры о перемирии.
Филип Рид молчал и внимательно слушал. Я знал, что он близок к президенту Рузвельту и является его посланцем, но мне не было известно, что он один из крупнейших представителей американского капитализма председатель правления "Дженерал электрик" и ста других компаний. Рид бросил дела и стал правой рукой Гарримана, а затем председателем, в звании министра, ПУБ (Public War Board) - всесильной организации экономической войны на Западе. Я мог только догадываться о причине его присутствия: Черчилль, представлявший британское правительство, брал в свидетели американское правительство.
