Я предчувствовал, что услышу много неприятного. Мне предстояло еще заставить их внять голосу побежденной нации, которую правительство и парламент предоставили самой себе. Нацию эту представлял за рубежом вдохновенный безумец, то признаваемый, то не признаваемый Англией и Америкой. И все же он обладал силой - силой Сопротивления, которое они игнорировали, но которое являлось лучшим залогом его суверенных прав.

Я догадывался, что спор будет яростным. Он начался с самого неприятного: с обсуждения предательства и его необходимого следствия чистки. Привожу основное содержание беседы, взятое из телеграмм, которые я тогда посылал в Алжир. "Д'Астье указывает лричины, по которым французы рассматривают правительство Виши как правительство предателей. Он добавляет, что отсутствие понимания в этом вопросе со стороны союзных правительств - одна из причин, вызвавших замешательство в общественном мнении Франции. Черчилль возражает, указывая на то, что правительство Виши имеет видимость правомочного, и напоминает о голосовании в Национальной ассамблее. Он добавляет, что ему вполне понятна позиция Сопротивления, однако нельзя не считаться с тем, что значительная часть французского народа как будто признала и поддержала правительство Виши в первые месяцы его существования.

После этого мы подходим к неизбежному вопросу о чистке и о трех лицах (Фландене, Пейрутоне, Буассоне), которыми интересуются сам Черчилль и Рузвельт. Премьер-министр еще раз напоминает об услугах, якобы оказанных Фланденом, когда тот воспротивился отправке военной экспедиции против Французской Свободной Африки, на чем настаивал адмирал Дарлан. Черчилль признает, что перед войной Фланден допустил "ошибки". Он называет это "ошибками", а не предательством; очевидно, господин Невиль Чемберлен тоже допускал "ошибки". Черчилль напоминает, что в 1936 году Фланден приезжал в Лондон повидать его и с его помощью заручиться поддержкой Великобритании. Но тогда правительство и общественное мнение были настроены против Черчилля. Он рассказывает, как во время своей поездки Фланден был принят премьер-министром Болдуином и пытался договориться о главном - о поддержке Франции в ее борьбе против Германии. Однако Болдуину удалось избежать обсуждения вопроса по существу: в продолжение сорока пяти минут он показывал Фландену альбомы с фотографиями и заставлял его любоваться розами и орхидеями.

Д'Астье замечает, что это самая жестокая критика в адрес Фландена и в то же время урок на будущее, ибо тогда французы могли сами покончить с гитлеризмом, не обращаясь за помощью к Англии и Америке. Больше того, если бы мы это сделали, мы бы оказали тем самым значительную услугу двум этим державам (одобрение обоих собеседников).

Переходим к обсуждению вопроса о Пейрутоне и Буассоне. Д'Астье указывает, что в данном случае сталкиваются две различные точки зрения: союзники не прощают преступлений, совершенных против них или против их коалиции, тогда как французы, естественно, скорее склонны не прощать преступления, совершенные против Франции и против французов. Именно обоим вышеупомянутым лицам были вверены, как считали французы, их жизни. Разве Пейрутон, например, не несет ответственность за то, что один из больших друзей Черчилля, господин Мандель, подвергается в настоящий момент опасности?

Тогда Черчилль отвечает (дословно): "Господин Рузвельт и американское правительство взяли на себя определенные обязательства в отношении Буассона и Пейрутона. В этом вопросе я полностью разделяю и буду разделять позицию президента Рузвельта. Мы хотели сберечь жизнь двадцати или сорока тысячам американцев во время их высадки во Французской Западной Африке. Благодаря содействию Буассона нам это удалось".

Д'Астье отвечает, что это, может быть, и верно, однако надо учитывать последствия, к которым может привести подобная снисходительность.

Представим, например, что в мае 1944 года господа Петэн и Лаваль смогут оказать определенные услуги господину Рузвельту и господин Рузвельт найдет эти услуги ценными и сочтет, что благодаря им сохранены жизни американцев. Ничто не помешает тогда союзникам отблагодарить маршала Петэна и господина Лаваля и даже попытаться поддержать образование правительства, в которое бы они вошли, или по меньшей мере попытаться спасти им жизнь, хотя всего несколько минут назад они, казалось, были оставлены на милость судьбы".

Я вспоминаю наступившую тишину, устремленный на меня холодный, мрачный взгляд господина Рида, который не сказал ни слова, и Черчилля, вобравшего голову в плечи и снова готового ринуться в бой. На мгновение чувства возобладали над разумом. Могло показаться, что я вовлечен в семейную ссору: - You don't want us to be pals? (Вы не хотите, чтобы мы были друзьями?)

- Окажите мне дружескую услугу, пришлите с каким-нибудь поручением генерала Жоржа... Да, я знаю, вы мне уже говорили, что он не "кремень", его били, но в его теле остались осколки, и он не раз выручал меня. Это друг. А я нуждаюсь в друзьях...

- С вашим де Голлем труднее поладить, чем со Сталиным или Рузвельтом. Впрочем, вы ошибаетесь, делая ставку на Сталина... Не так уж он хорошо к вам относится.

Я несколько удивлен последним замечанием. Правда, Черчилль уже два или три раза заговаривал со мной о Сталине, которого он фамильярно называет "анкл Джо". Тем самым он в определенном смысле выражает восхищение английского народа русскими. Теперь же премьер-министр впервые говорил, как капризная кокетка ("за вашей спиной он плохо отзывается о вас"). Видимо, Черчилля раздражает медовый месяц Свободной Франции и СССР - единственной страны, хорошо относящейся к де Голлю и признавшей его без лишних рассуждений.

Мы все еще продолжали обсуждать судьбу Буассона, Пейрутона и Фландена, а они меж тем в Алжире ели и спали в свое удовольствие, их только взяли под стражу, дабы правосудие освобожденной Франции могло принять решение по вопросу об их ответственности. "Д'Астье обращает на это внимание премьер-министра и высказывает удивление по поводу того, что судьба этих трех лиц может как-то повлиять на отношения между тремя великими державами и на ход военных действий. Черчилль говорит об опасности, которую представляло бы для союзников и их коммуникационных линий враждебно настроенное французское правительство. Междоусобицы во Франции в момент высадки союзников были бы весьма нежелательны.

В разговор вступает господин Рид, который отмечает, что в Вашингтоне создалось впечатление, будто Комитет не хочет проводить политику примирения и сотрудничества. Он говорит о трудностях, создаваемых Комитетом в вопросе о "помощи", а Черчилль - о трудностях в Средиземноморской комиссии: "Вместо того чтобы сотрудничать, ваш представитель Массигли осуждает нас за признание Виктора-Эммануила и правительства маршала Бадольо. Но ведь Италия - котелок, а чтобы взять его, нужна ручка. Мы выбрали наиболее крепкую..."

Д'Астье прерывает собеседников и замечает, что действия Комитета продиктованы необходимостью защиты интересов и суверенитета Франции. Нельзя говорить о восстановлении ее суверенитета и в то же время, пользуясь нашим поражением в июне 1940 года, обращаться с нами, как с плохо воспитанными детьми, только потому, что мы высказываем свое мнение в вопросах, затрагивающих интересы нашей родины.

Д'Астье обращает внимание собеседников на то, что французская пресса корректна в противоположность несдержанной и нелюбезной англосаксонской прессе.

Господин Рид спрашивает, не объясняется ли непримиримая позиция Комитета, вызывающая недовольство Вашингтона, опасением, что французский народ не поддержит его политику, а также желанием поднять таким образом свой престиж в глазах французов?

Д'Астье отвечает, что совсем недавно был во Франции и может утверждать: французский народ полностью доверяет Комитету, которому вверил защиту своих интересов; больше того, общественное мнение Франции высказывается по таким вопросам, как чистка, будущая гражданская администрация и т. д., куда резче и определеннее, чем Комитет. Однако законные требования французского народа уже долгое время остаются без ответа. Д'Астье говорит о проблеме вооружения Сопротивления и напоминает о ноте по этому вопросу, врученной в начале января господам Уилсону и Макмиллану и не принесшей никаких результатов.