Именно такую вполне архетипическую картину активизации национального движения и рисует со всей доступной ему язвительностью Катков: «По украинским селам стали появляться, в бараньих шапках, усердные распространители малороссийской грамотности и начали заводить малороссийские школы… Пошли появляться книжки на новосочиненном малороссийском языке. Наконец, одним профессором, составившим себе литературную известность, торжественно открыта национальная подписка для сбора денег на издание малороссийских книг и книжек» [299].
«Возмутительный и нелепый софизм… будто возможны две рус|108ские народности (намек на известную статью Костомарова „Две русские народности“) и два русских языка, как будто возможны две французские народности и два французских языка!» — четко определял Катков существо своих опасений по поводу украинофильства [300]. Катков, собственно, вслед за Ивановым отрицал не саму возможность создания такого языка, но позволительность этого мероприятия: «Общественный сбор на такой предмет по своим последствиям {…} гораздо хуже, чем сбор на Руси доброхотных пожертвований в пользу польского мятежа» [301]. Эти филиппики были адресованы не только Костомарову и другим украинофилам. (Катков, разумеется, знал, что акция пользовалась в Петербурге широкой поддержкой — 6 апреля 1863 г., например, в петербургском Дворянском собрании состоялся литературно-музыкальный вечер в пользу издания украинских книг для народа, на котором выступали К. И. Бестужев-Рюмин, В. И. Каховский, Н. Г. Помяловский. Доклад самого Костомарова «несколько раз прерывался оглушительными рукоплесканиями» [302].) Завершалась статья изъявлением готовности помогать Костомарову в сборе пожертвований на «развитие провансальского жаргона во Франции или нортумберландского в Англии» [303].
В духе своей любимой идеи о всепроникающей «польской интриге», Катков заявлял, что «сбор пожертвований в пользу издания книг {…} на Южно-русском языке есть дело тайных польских интриг» и что Костомаров и другие украинофилы, сами этого не осознавая, стали орудием врагов России [304]. «Интрига, везде интрига, коварная иезуитская интрига, иезуитская и по своему происхождению, и по своему характеру!» — так начинается эта статья [305]. Это была главная полемическая «удача» Каткова — сделав украинофильство частью «польской интриги», он переводил его из разряда «вредных заблуждений» в разряд непосредственных политических опасностей.
Статья Каткова вышла 21 июня, а на следующий день киевский гражданский губернатор Гессе отправил министру внутренних дел донесение об аресте нескольких молодых людей, один из которых — Владимир Синегуб — сразу стал давать весьма подробные показания о своей принадлежности к некоему «Киевскому обществу малороссийских пропагандистов» и о связях этого общества с польскими конспираторами, что иллюстрировалось уже самим составом арестованной троицы. Особое беспокойство следователей вызвали показания Синегуба о связях конспираторов с незадолго до этого арестованным полков|109ником А. А. Красовским — власти совсем иначе относились к крамоле в армии, чем среди студентов [306].
Буквально несколькими днями позже Валуев получил независимо от III отделения, через курируемое им с недавних пор цензурное ведомство, новый документ по украинскому вопросу, вполне возможно инспирированный Анненковым. 27 июня председатель Киевского цензурного комитета Новицкий направил министру внутренних дел письмо, составленное на основании записки цензора того же комитета Лазова. В письме говорилось, что «само возбуждение вопроса о пользе и возможности употребления этого (малороссийского) наречия в школах принято большинством малороссиян с негодованием. Они весьма основательно доказывают, что никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может, и что наречие их, употребляемое простонародьем, есть тот же русский язык, только испорченный влиянием на него Польши». «Общерусский язык», говорилось далее, для народа «гораздо понятнее, чем теперь сочиняемый для него некоторыми малороссами и в особенности поляками так называемый украинский язык. Лиц того кружка, который усиливается доказывать противное, большинство самих малороссиян упрекает в каких-то сепаративных замыслах, враждебных России и гибельных для Малороссии» [307]. (Все цитированные фразы, в том числе знаменитое «не было, нет и быть не может…», без изменения вошли затем в текст Валуевского циркуляра [308].) Особо подчеркивалось, что изданием книг для народа занимались прежде деятели Харьковского тайного общества, а теперь лица, арестованные в Киеве — то есть конспираторы и политические преступники.
Новицкий проницательно отмечал, что «положение цензора при рассмотрении подобных рукописей (для народа.— А. М.) тем более затруднительно, что в них только цель и предосудительна, самое же |110содержание обыкновенно не заключает в себе ничего непозволительного» [309]. Завершалось письмо указанием на то, что явление малороссийского сепаратизма «тем более прискорбно и заслуживает внимания правительства, что оно совпадает с политическими замыслами поляков и едва ли не им обязано своим происхождением» [310].
Нельзя исключить, что письмо Новицкого и первая из статей Каткова против украинофильства, появившаяся в «Московских ведомостях» 21 июня, были частью общего наступательного плана. Совпадение дат очень подозрительное. Между появлением статьи Каткова и отсылкой письма Новицкого прошло ровно столько времени, сколько нужно было для получения в Киеве этого номера «Московских ведомостей» и внесения возможных поправок в заранее подготовленный текст письма. (И именно в конце письма Новицкого мы находим тот принципиально новый мотив критики украинофильства как плода «польской интриги», на котором сделал акцент Катков.) Сам Катков, кстати, дважды ссылается на письма, полученные им из Киева и подтолкнувшие его к написанию этой статьи [311].
Костомаров, чувствуя надвигающуюся угрозу, ответил в оправдательном тоне в газете «День» [312]. Он отвергал обвинения в сотрудничестве с поляками и подчеркивал, что «никто не думал и не думает изгонять из Южной Руси книжного, общего, государственного языка; никто не заявлял о заменении его иным каким бы то ни было в университетах, гимназиях, семинариях. Шло дело только о преподавании в селах». Он даже счел нужным, вероятно из тактических соображений, осудить увлечение «юной южно-русской литературы» «бесплодной беллетристикой», настаивая на примате задач народного просвещения. «Русскому обществу следовало бы помогать нам в этом деле {…} не допуская нелепое подозрение в возможности солидарности какого бы то ни было Малорусского дела с каким бы то ни было польским»,— заключал Костомаров свою статью.
Редактор «Дня» И. С. Аксаков снабдил текст Костомарова пространными примечаниями. Осуждая попытки создания самостоятельного украинского литературного языка, Аксаков тем не менее полагал, что «малорусская речь» может быть использована для «передачи первоначальных познаний малороссийскому простонародью». Он оговаривался, что «в этом отношении должна быть предоставлена свобода частным школам; но что касается правительства, то оно, конечно, со своей стороны, может признавать обязательным: для общества — разумение, а для себя преподавание только русского общественного и государственного языка, того языка, которым оно говорит со всем |111Русским народом, не справляясь с его наречиями». Он осуждал возможность поддержки малорусского языка со стороны Министерства народного просвещения, имея, видимо, информацию о контактах министра народного просвещения А. В. Головнина с украинофилами. Аксаков, таким образом, выступал как приверженец концепции большой русской нации и противник украинофилов, но полагал, что «всякой лжи должна быть предоставлена полная свобода самоубийства». Он решительно выступал против запретов на украинский язык в частном преподавании, полагая, что они «несравненно опаснее полной свободы, предоставленной в этом отношении украинцам и могли бы только дать силу и прочность тому, что, при полной свободе, скоро оказалось бы неудобным или излишним или временной прихотью, возбужденной ложной теорией федерализма». (Это отсылка к взглядам Костомарова.) Замечая, что «малорусс и малороссийский „патриот“ — это вовсе не одно и то же и большею частью находится в совершенном друг другу противоречии», Аксаков фактически предлагал более гибкую, менее репрессивную тактику борьбы с украинофильством, чем та, которую проповедовал Катков и которая воплотилась в правительственной политике. «День» последовательно придерживался этой позиции, и не только в отношении украинофильства — двумя номерами раньше, то есть на следующий день после того, как Катков опубликовал свои антикостомаровские филиппики, газета выступала в поддержку начального преподавания «на белорусском наречии» [313].
