А когда она уехала в Ирландию, все совсем изменилось.

Она снова стала немного сумасшедшей. Она все время была в депрессии и все время ныла, и каждый раз, когда она писала письма, там были одна депрессия и нытье. Так что я большую их часть игнорировал. У нас были разные жизни. У нее школа, Ирландия и Скорпиус, у меня – работа, Лондон и Элизабет.

Может быть, мы действительно больше друг другу не нужны.

Может быть, люди вырастают и отдаляются друг от друга, и, наверное, это случилось со мной и Роуз. И с Роуз и Элизабет. Но это не меняет того, что я убил ее отца. Это остается, и это постоянно крутится у меня в голове.

И это сводит меня с ума.

В тот же вечер, когда я рассказал Роуз правду, я сказал Элизабет, что ухожу с работы. Я постоянно думал об этом с той же секунды, как умер мой дядя, но Элизабет была первой, кому я об этом рассказал. Я думаю, что реакция Роуз окончательно меня убедила, и я не мог решить, пока не увидел, как она плачет, сидя в моей гостиной. Элизабет не говорила об этом много. Она спросила, уверен ли я, но не пыталась отговорить. Я почти ожидал от нее этого, так что был удивлен, что она не стала этого делать. Она не казалась вдохновленной новостями, но она не была шокирована. Она просто поцеловала меня и сказала, что я должен убедиться, что я совершенно уверен, прежде чем что-то делать.

Ну, так вот, я уверен. Вот почему я появляюсь в офисе отца в пятницу после обеда, ощущая неприятное чувство в своем животе.

Он выглядит удивленным при виде меня, и первое, что я замечаю, это то, что он выглядит так, будто не спал несколько дней. В его глазах все еще остается какая-то краснота, и он выглядит совершенно вымотанным. Меня не было рядом с самых похорон: я специально старался видеть своих родителей как можно реже просто потому, что я не мог вынести то, как они несчастны.

Папа тоже удивлен меня видеть, потому что это середина дня, а я, как новичок, не работаю в нормальные рабочие часы. Я работаю только в богом проклятую ночь. И раз я появляюсь здесь в час дня, то что-то явно не так.

– Ал, – говорит он, стараясь изобразить хоть какие-то эмоции в голосе. – Что случилось?

Я сажусь на один из стульев у его стола и стараюсь придумать самый разумный способ сделать свое заявление. Это трудно, конечно, потому что это не то заявление, в котором особенно много разумности. Но все равно я должен с этим покончить.

– Я… – я колеблюсь несколько секунд и несколько раз сглатываю. А потом я просто говорю это. – Я ухожу.

Папа сначала ничего не говорит. Он долго и тяжело смотрит на меня, не говоря ни слова, а потом снимает очки и потирает переносицу. Он опускает лицо на руку и просто сидит так некоторое время, прежде чем поднять голову и снова надеть очки.

– Ты подумал об этом? – спросил он, разглядывая меня так, отчего мне всегда становилось невероятно неудобно.

Я киваю.

– Ал… – он выглядит так, будто не знает, что сказать, и его голос замолкает, и на несколько секунд повисает неловкая тишина. – Хорошо, почему?

Я не хочу это говорить. Особенно я не хочу говорить это ему. Он только разочаруется во мне и начнет задаваться вопросом, как он смог вырастить такого неудачника. Думаю, это просто должно было случиться: Джеймс настолько успешен, что мне просто суждено было быть неудачником. Но я все равно не хочу этого ему говорить.

Но мне придется. Он выжидающе смотрит на меня, и этот взгляд заставляет меня нервничать. Я быстро отвожу глаза и опускаю взгляд вниз, на стол.

– Потому что я не гожусь для этого, – тихо говорю я. – Я недостаточно умен и недостаточно смел… Я недостаточно хорош.

– И ты думаешь, что вот так можно уйти? – голос папы звучит немного грубо, но я все равно не поднимаю глаз. Я и так уже хочу уйти. Он продолжает злиться. – Думаешь, ты просто предоставишь мне список своих так называемых недостатков, чтобы добиться жалости и чтобы никто из-за тебя больше не расстраивался?

– Я не… – я против своей же воли смотрю на него, совершенно застигнутый врасплох его обвинением. Но он не позволяет мне закончить.

– Нет, это ты и делаешь, – резко говорит он. – Это самое слабое, что я в жизни видел.

– Пап, я…

– Сейчас я не твой отец – я твой начальник, и тебе лучше бы дать мне лучшее объяснение, чем «я недостаточно хорош», – последнюю часть он сказал тоненьким капризным голоском, что, наверное, должно было изображать меня.

– Роуз меня ненавидит! – выкрикнул я громче, чем собирался, и я поверить не могу, как быстро все перевернулось вверх ногами и как он зол.

– А ты думаешь, у нее нет на это права?

Он недоверчиво смотрит на меня, но я просто в шоке. Из всех возможных ответов этого я не ожидал. Я надеялся на более отцовский, человеческий, ответ, ну, я не знаю, например… «Нет, не ненавидит».

Ого.

Мне понадобилась целая секунда на то, чтобы собраться с мыслями, и я просто долго смотрю на него, прежде чем наконец тихо отвечаю:

– Я не хотел, чтобы так получилось.

– Я знаю, что не хотел, – выкрикивает он. – Все это знают. Но это не значит, что люди теперь не могут расстраиваться.

– Роуз меня ненавидит, – беспомощно повторяю я. Я сейчас расплачусь, я уже чувствую это. Я правда, правда совсем не хочу сейчас плакать.

– И она может ненавидеть кого ей только угодно, – отвечает он. Отец смотрит на меня с такой обидой, что я даже не уверен, а что вообще происходит. – У нее есть на это право. Она еще даже не осознала, что произошло, поэтому она может ненавидеть и злиться, сколько ей угодно.

– Но…

Он снова обрывает меня:

– И это не дает тебе права приходить сюда и ныть об этом.

Я просто смотрю на него. Я не могу поверить, что он настолько меня ненавидит, что не может хоть немного мне посочувствовать. Я же его гребаный ребенок!

– Ты не понимаешь, – резко говорю ему я. – Ты не знаешь, каково это, когда люди так на тебя смотрят.

Папа в прямом смысле смотрит на меня, разинув рот. А потом он смеется – громко – невеселым смехом.

– Пошел вон, – твердо говорит он и показывает на дверь.

Я в шоке.

– Папа!

– Оставь меня, на хрен, в покое, – шипит он, глядя на меня устрашающим взглядом. – Проснись, Ал! Это настоящий мир. Ты больше не ребенок, вырастай!

– О чем ты говоришь?

– Да как ты смеешь сидеть здесь и говорить мне, что я не понимаю? – злобно спрашивает он. – Ты хоть представляешь, сколько людей подставилось, на хрен, под проклятья, летящие в меня, чтобы меня спасти? Намного больше, чем ты себе, нахер, представляешь!

О.

Я ничего не говорю, а просто сижу, чувствуя себя предельно тупым. Я никогда не думал об этом и теперь ощущаю себя совершенной сволочью, что сказал это.

Папу же нисколько не волнует мое молчание. Он просто продолжает:

– Ты знаешь, сколько людей еще продолжали бы жить, если бы я никогда не родился? Хватит, Ал. Ты думаешь, что, если одни люди жертвуют собой ради других, те могут сидеть и ныть об этом, притворяясь жертвами? Нет, не так. Вырасти, будь мужчиной и не вздумай больше никогда говорить мне всю эту херню.

Отлично. Я чувствую, как мои глаза наливаются слезами, и я очень, очень стараюсь их сдержать. Оказывается, мой отец и так уже думает, что я испорченный капризный ребенок. Не хватало еще добавлять ему поводов, плача перед ним, как маленькая сучка. Я знаю, что, если попытаюсь что-нибудь сказать, я проиграю эту битву, поэтому просто молча сижу и ничего не говорю.

– У меня есть дела, – наконец резко говорит он. – Мне нужен ответ. Ты уходишь или нет?

Я не смотрю на него, потому что знаю, что, если посмотрю, я сорвусь. Я сижу еще несколько секунд и наконец выдавливаю:

– Да.

Мне не нужно на него смотреть, чтобы увидеть его реакцию. Он издает громкий раздраженный вздох.

– Хорошо, – выплевывает он. Я чувствую на себе его взгляд, но не смотрю на него. Он не удосуживается ничего больше сказать, просто берет со стола какие-то папки и уходит, не говоря ни слова.