Я тоже хорош – поддался на уговоры Рафаэля…

Вообще, то, что творилось в Темпле за эти дни, походило на международный скандал.

Через пару минут моей элапсации был звонок Цербер-охраны Фальку о том, что Одиннадцатый путешественник нарушил свод правил и, применяя силу, совершил прыжок в прошлое без допуска и разрешения Хранителей.

Дядя сразу понял, куда я рванул, увидев выставленную на хронографе дату, поэтому часть Цербер-охраны была снята и направлена в «NTBB&Co», бывший дом графа Бенфорда, ныне банк де Виллеров. Там я и материализовался: пьяный, в разорванной рубашке, в саже и царапинах, еще ощущающий вкус поцелуя Гвендолин и аромат ее духов. Меня тут же скрутила Цербер-охрана и увезла в лазарет Темпла, где меня продержали три дня, как чумного. К тому же на утро, после моего побега в 1758, помимо похмелья, у меня снова были все признаки супраэлапсации. Со мной никто не общался и не церемонился – это был приказ Магистра ложи. Меня, как арестанта, водили для элапсации в 1965 год на пару часов.

Я словно поменялся местами с Гвендолин и ощущал на своей шкуре, каково это, когда тебе не доверяют. На третий день состоялся весьма ужасный разговор с дядей. Нет, он не кричал, Фальк просто отчитал меня, как мальчишку, объявив, что с этого момента, меня будут отвозить домой, и каждый вечер проверять - дома ли я. А так же, что мне перекроют доступ к карманным деньгам, и плюс ко всему отстранят от главной миссии графа Сен-Жермена до совета Хранителей Внутреннего круга. Но самое болезненное было, то, что я читал в его глазах разочарование. Ведь там, где кончается искренность, начинается одиночество. Фальк много значил для меня, не смотря на все наши с ним противоречия - он был мне ближе всех. И теперь своим поступком я подорвал его доверие, а также пошатнул его статус Магистра. Хранители шептались: достоин ли Фальк управлять этой гигантской машиной, под названием Тайная ложа, когда он даже не может удержать своего племянника от безрассудных поступков?

Теперь дядя общался со мной холодно и односложно, не посвящая в детали.

И я сходил с ума от вины и одиночества.

Будь, что будет.

Моя жизнь терпела крах от любви к одной сумасшедшей девчонке: из-за нее я предал дело, которому предназначался с самого рождения, из-за нее поставил под удар самого близкого человека, из-за нее мне хотелось броситься под колеса, потому что я не мог наслаждаться ее обществом, не мог видеть ее глаз, не мог слышать любимого голоса, не мог целовать и прижимать к себе в объятиях.

Я горько рассмеялся над собой: не жизнь, а импотенция чувств и действий. Так тебе и надо, де Виллер. Теперь после университета, меня везли на элапсацию, а потом возвращали домой, где обязательно в 10 часов был звонок – проверка дома ли я. Утро начиналось в 6 с приездом мистера Джорджа, чтобы отвезти на лекции. Кстати, единственные, кто проявляли сочувствие ко мне, были мистер Джордж и, как это ни странно, мистер Уитмен, постоянно цитировавший Шекспира о безрассудной любви.

Наказание не обошло и Рафаэля. Но я поражался его легкой реакции на это: он был самодоволен и самоуверен, как никогда, а я тайно смотрел на него и восхищался. Не знал, что мой повеса и бездельник брат на деле тот еще бунтарь. Иногда казалось, еще чуть-чуть и он у себя на груди наколет «Liberté, Égalité, Fraternité*».

Мне бы его настрой. Я – Гидеон де Виллер, одиннадцатый путешественник в кругу двенадцати, лев, бриллиант – был сломлен и раздавлен.

Как скоро мне дадут увидеть ее, долго ли еще терзаться? И что сделают Хранители: пошлют меня в тот же день, когда была дуэль, или изощренно отомстят, промотав мое прошедшее время наказания и для нее тоже?

Каждую ночь я истязал себя мыслями о том, что Гвен сейчас делает, думает ли она обо мне, что она выберет - его или меня.

Каждую ночь снились кошмары, иногда мое сознание производило надо мной изощренную пытку, когда снилось, что я и Гвен снова горячо предаемся поцелуям на зеленой софе, и я, погружаясь пальцами в ее длинные густые волосы, реально ощущал девичье тело в своих руках, ее горячую кожу под тонкой тканью рубашки. Затем, в приступе страсти, она шепчет имя - не мое. И вот я уже со стороны вижу ее вместе с Бенедиктом на нашей софе. А дальше я просыпаюсь в холодном поту от невыносимой боли в сердце, будто мне пытались его выдрать из грудной клетки.

Вот и сегодня я проснулся от этого сна и впервые за долгое время плакал. Наверное, это было противное зрелище: плачущий Гидеон де Виллер, утопающий в своей вынужденной пассивности. Я - ничего - не могу - сделать. Я сжимал кулаки, кусал губы, чтобы остановить слезы и панику, чертыхался, пытался перестать думать об этом, но боль была невыносимой. Под конец я сдался и со стоном отчаянья перевернулся на живот и, зарывшись в подушку, бил кулаками от злости по постели и лил слезы. Вскоре стало легче, словно кто-то разрезал ремни, сдавливающие мою грудь. Именно в этот момент понял, что устал, как и физически, так и морально.

Хотелось поддержки, ободрения, хотелось вернуться на пару месяцев назад. В то прекрасное время, когда я мог беспрепятственно быть рядом с Гвен и касаться ее, ощущая, как с каждой секундой в ее обществе, все больше влюбляюсь.

Я на секунду вспомнил, как впервые ее поцеловал в исповедальне после нашего флирта: «не хотите ли исповедаться в своих грехах, сын мой?». Теперь я знал ответ на этот вопрос, сейчас сказал бы, что мой грех зовется «Гвендолин Шеферд», а тогда лишь отшутился.

Именно в тот момент я решился на действие по плану Сен-Жермена – влюбить и властвовать умом и сердцем девушки. Почему никто не предупредил, что это имеет обратный эффект?! Никогда не забуду наш первый поцелуй. Я готов поклясться перед всеми богами мира, что ничего лучше и приятнее не испытывал! И никакой магии не надо, чтобы быть для меня особенной. Влюбленность - с первого взгляда. Осознание, что это любовь - с первого поцелуя. Желание быть и обладать ею - с первого касания. Помню, как она резко прервалась тогда, оттолкнув меня. Я был совершенно сбит с толку, но еще больше, когда увидел с какой небрежностью, царским хладнокровием Гвендолин пошла на улицу с заявлением, что она замерзла в церкви. И это после такого поцелуя! «Неужели она ничего не почувствовала? И часто практикует такие поцелуи?» - задавался я вопросом, съедаемый ревностью. Я практически произнес: «Этот поцелуй… мне так понравилось. Ты с кем так научилась?». Но не смог, увидев, что хладнокровие девушки напускное. «Кажется, я ее обидел», - а сам безвольно, подчиняясь первому порыву, вытащил шпильку из ее прически и намотал локон на палец, чтобы почувствовать, какие наощупь ее волосы. Мда. Кстати, я без ума от ее волос. Можете занести это в графу «фетиш Гидеона де Виллера»: никогда не видел таких красивых, тяжелых, черных, как смоль, как вороново крыло. Они блестели на свету, чуть отдавая синевой. Наверное, когда Гвендолин их распускает, будучи раздетой донага, то становится похожа на русалку, и волосы спадают, закрывая, как последнее одеяние, хрупкая преграда для жадных до нее глаз.

Я бы все отдал, чтобы увидеть это…

Бенфорд, мерзавец, выскочка, негодяй, этот развратник может любоваться её красотой. Точнее она позволяет ему…

Боже, как же больно в груди. Кто-нибудь прострелите мне сердце!

Я спустился в кухню, чтобы сделать себе крепкий кофе. Хотелось бы выпить более сильного напитка, но дядя с хранителями в первый же день выкинули из дома весь алкоголь, проведя практически обыск на наркотики и сигареты. Изъят был даже хьюмидор из моего кабинета с кубинскими дорогими сигарами. Но больше всего я испугался за бумаги Пола, которые еще лежали в моем столе. Наверное, Фальк был зол, как дьявол, что не обратил на них внимание. Досталось лишь изъятому алкоголю из бара и распечатанным на принтере портретам Гвендолин и Бенфорда, которые я повесил в кабинете. Не жалко, пусть забирает.

На кухне, уже одетый в школьную форму, читая новости по макбуку и, потягивая кофе, сидел Рафаэль излучающий уверенность, пафосность и даже некую… мажорность. У нас с ним после дуэли не особо шли разговоры, все как-то сдержанно, кратко и по делу. Мы не хотели даже вспоминать наше безрассудное приключение, делая вид, что ничего не произошло.