— Вам нельзя здесь оставаться.

В конечном счете письмо не слишком потрясло Нажеара. А вот слова Антуанетты полностью выбили его из колеи, с этой минуты он больше не ломался, его ужас вырвался наружу так неприкрыто, что девушке стало страшно. Он медленно встал, оказавшись при этом совсем близко к ней, лицом к лицу. Глаза его блуждали, губы тряслись, дыхание вырывалось из них горячими короткими толчками.

— И вы меня выдадите? Вы?..

Она хотела отвернуться, но не смогла. Зрелище, представшее перед ней, было таким же ошеломляющим, как если бы человек на ее глазах угодил под трамвай.

— Отвечайте!

Пот лил с него градом. Кожа посерела. Он был небрит, неумыт. Его пижама обтрепалась. Он умирал от страха. Это было невыносимо.

— Перестаньте! — взмолилась девушка.

— Антуанетта! Взгляните на меня!

Она чувствовала на своем лице его дыхание и едва сдерживалась, чтобы не закричать.

— Взгляните же на меня! Я хочу этого! У меня тоже есть сестра! Представьте, что у вас есть брат, что он здесь, сейчас…

И внезапно, когда она меньше всего ожидала этого, он рухнул на колени, схватил ее за обе руки своими трясущимися руками:

— Не говорите так! Не заставляйте меня уйти, нет! Стоит мне отсюда выйти, и они меня схватят, я чувствую! Вы слышите? Это будет на вашей совести… Антуанетта, я не хочу умирать!

— Встаньте.

— Не раньше, чем вы ответите мне!

Она отшатнулась на два шага, но он пополз следом на коленях:

— Антуанетта! Вы этого не сделаете! Вспомните, что было написано в той газете! Во Франции меня…

— Да заткнитесь вы! — завопила она.

И тут же застыла с остановившимися глазами, чувствуя, как по вискам струится холодный пот. Мимо окна только что проплывала очередная голова — и вдруг остановилась. Это была мадам Барон, она машинально заглянула в окно комнаты…

В замке повернулся ключ, дверь отворилась и захлопнулась, корзина с провизией со стуком опустилась на пол в коридоре.

— Вставайте! Быстро!

Но было поздно. В проеме двери выросла мадам Барон, вся в черном, более, чем когда-либо, исполненная сурового достоинства, отчасти благодаря шляпе. Она воззрилась на свою дочь, на мужчину в пижаме, неуклюже встающего с пола. Повисла пауза.

— Иди в свою комнату, — выговорила она наконец. — Живо! Пошевеливайся, ну!

Она была вне себя. Закрыв за Антуанеттой дверь, неумолимая, подступила к Эли:

— А вы что творите, негодяй вы этакий?

Она замахнулась, как для удара, и он попятился, закрывая руками лицо.

— Не стыдно вам приставать к девчонке? Сама не знаю, что меня удерживает от…

И тут она вдруг замолчала. Вглядевшись внимательнее, увидела слезы и пот, смешавшиеся на его бескровном лице. Внезапно, чего она уж совсем не ждала, с ним сделался припадок: все тело затряслось, дыхание с хрипом вырывалось из груди.

Все еще не веря, что это не притворство, она смотрела, как он, забившись в угол лицом к стене, колотит по ней сжатыми кулаками.

— Да что с вами такое?

Этот примитивный голос, его обыденная интонация были призывом вернуться к реальности, но успокоиться Эли не мог. Его зубы отбивали дробь. Ей показалось, будто она слышит бормотание:

— Мама… мама…

Он больше не был мужчиной. Его тело в пижаме казалось мальчишеским, и он продолжал молотить кулаками стену, как разбушевавшееся дитя.

— Вы что, с ума сошли?

С этими словами она подняла с пола упавшее письмо. Узнала почерк Сильви. Прочла, хотя ей уже было без надобности читать его. Она, не питавшая до сей минуты ни малейшего подозрения, разом поняла все. Эли повернулся и уперся ладонями в стену у себя за спиной, будто готовился к прыжку, но все еще всхлипывал и задыхался.

— Стало быть, вот как, — просто сказала мадам Барон, роняя письмо.

Ноги не держали ее, и она тяжело оперлась на стол.

— А я-то, дура лопоухая, ничего не подозревала! Надо сказать, вы меня ловко надули…

Она почувствовала, что он сейчас сложит руки, примется умолять, чего доброго, бухнется на колени, как только что перед Антуанеттой, и прорычала:

— Нет! Только не это! Вы сию минуту заберете свои пожитки и исчезнете! Вам ясно? Если через пятнадцать минут вы еще будете здесь, я позову полицейского!

Она направилась к двери, но ее остановил леденящий душу вопль, раздавшийся у нее за спиной. Это был вой смертельного ужаса, звук, какой можно услышать лишь в часы катастроф, когда людские голоса уподобляются завываниям охваченных паникой диких зверей.

Эли бросился ничком на постель, скорчился, судорожно вцепился в одеяло. Он без умолку вопил, он звал:

— Мама!

Мадам Барон отвернулась, оглядела улицу, боясь, как бы случайный прохожий этого не услышал.

А Эли все плакал, кричал, подвывал, кусал себе руки, обезумев от страха.

— Успокойтесь, — сказала она, не узнавая собственного голоса. — Так вы всех соседей взбаламутите.

Она сделала шаг к нему, нерешительно, будто колеблясь.

— Вы знаете сами, что здесь вам оставаться нельзя.

Проходя мимо стола, она положила на него шляпу, сбросив ее с головы усталым жестом.

— Будьте благоразумны. Вы еще можете ускользнуть…

Потом стремительно метнулась к двери, прислушалась к звукам дома, повернула ключ в замке, снова направилась к кровати:

— Вы меня слышите, мсье Эли?.. Я вам повторяю, что…

Будильник на кухне отсчитывал время, тикая сам для себя. Струя горячего пара вырывалась из носика чайника, крышка которого тряслась. Порой хлопья красного пепла выпадали сквозь колосники печи, мелким дождем сыпались в поддувало.

Оконные стекла запотели. Скатерть была постелена только на том краю стола, где с утра ожидали выложенные на тарелочку ломоть сала и два яйца, приготовленные для Эли, — их оставалось лишь разбить и бросить на сковородку.

В коридоре на плетеном коврике стояла корзина, полная овощей, из нее свисал пучок лука-порея.

Не раздается ни звука, только будильник твердит свое «тик-так». Никогда еще дом не был настолько пустым. Все двери закрыты, нигде не увидишь ни ведер с водой, ни тряпки, ни щетки, лежащей поперек дороги и мешающей пройти.

Чем-то все это напоминало минуты странного затишья, что наступает под кровом, где все живое ждет, затаив дыхание, когда роженица разрешится от бремени.

Будто подтверждая подобное сходство, первым звуком, нарушившим эту тишину, были шаги в комнате Эли. Дверь отворилась, скрипнув так, будто ее не открывали давным-давно. Мадам Барон со шляпой в руке прошла мимо корзины с продуктами, будто не видя ее, но тотчас вернулась и корзину забрала.

Когда она, толкнув дверь кухни, вошла, воздух там уже был настолько перенасыщен паром, что невозможно дышать, и она открыла окно, впустив в дом ледяной ветер со двора.

Ей предстояло совершить множество ритуальных движений, какие производятся повседневно, и мадам Барон совершала их. Глаза ее были сухи, разве что взгляд малость тяжеловат. Она убрала с печки почти совсем выкипевший чайник и заново наполнила его водой из-под крана, поставила на жарко разгоревшийся огонь кастрюлю с супом, повесила шляпу на крюк вешалки, разложила овощи на той части стола, где не было скатерти. Наконец бросила взгляд на будильник, который показывал двадцать минут одиннадцатого.

Тут она надела передник, вынула из выдвижного ящика нож, каким чистила овощи, распахнула дверь и громко позвала:

— Господин Моисей!

Лишь теперь в ней проявились признаки возбуждения. Она крикнула снова, голос звучал странно, как чужой. Когда она опять вошла на кухню, ей пришлось вытереть глаза и нос уголком своего передника.

Господин Моисей зашевелился наверху, отворил дверь, спустился по лестнице. Мадам Барон чистила лук для рагу, но плакала она не от лука, и господин Моисей мгновенно это заметил, нахмурил брови, спросил:

— Что случилось?

— Присядьте, господин Моисей. Надо мне с вами потолковать…

Она отворачивалась, но он все же видел, как слезы изменили ее, до чего несчастной она выглядит, какой растерянной, это побуждало его всматриваться еще и еще, изо всех сил.