— Вы иностранец? Что за смысл в эту пору ехать сюда? Я вам и стрижку освежу, хотите?

Мимо проезжали грузовики. Пальцы парикмахера были желтыми от курева. Эли замутило от смешанного запаха мыла и табака.

— У нас здесь много иностранцев, особенно студентов, они приезжают, чтобы пройти стажировку на фабриках и угольных шахтах. Но сейчас все обеднели, что те, что эти. Одно слово — кризис! Кремом обработаем?

Вставая с кресла, Эли смотрел на себя с горечью. Усилия брадобрея, вместо того чтобы улучшить его внешность, выявили еще очевиднее бледность лица и неправильность черт. Может, еще и зеркало плохое? До сих пор он никогда не замечал, что нос у него кривой, а верхняя губа слишком тонка в сравнении с нижней.

— Отсюда далеко до улицы Лавё?

— Садитесь на трамвай номер три, остановка прямо здесь, только из двери выйти. Он вас довезет.

Дождь все еще шел, и по-прежнему это была мелкая морось. Трамвай был пустым, но Эли остался на площадке. Кондуктор предупредил, когда подъехали к его остановке, он вышел и побрел вдоль улицы, состоящей из домов, абсолютно ничем не отличавшихся друг от друга.

Какая-то женщина, повернувшись к улице спиной и наклонившись вперед, словно бюст тянул ее вниз, мыла крыльцо, невзирая на дождь, и тут Эли увидел на ее доме номер 53.

— Прошу прощения… Мадам Барон, не так ли?

— Верно, это я.

Держа в правой руке тряпку, она оглядела пришельца с головы до ног.

— Я насчет комнаты…

Он указал на пожелтевшее объявление, приклеенное к окну облатками для запечатывания писем.

— Входите, входите… Подождите на кухне.

Коридор был только что вымыт, красная и желтая плитка пола блестела. На бамбуковой вешалке он приметил три мужских пальто и один плащ. Эли постучался в застекленную кухонную дверь. Мужской голос отозвался:

— Войдите!

Молодой человек, который сидел, протянув ноги к зеву печи, поглядел на незнакомца с любопытством. Другой студент, свежевыбритый, набриолиненный, в пижаме с голубыми полосками, расположился за столом и делал себе бутерброд с вареньем.

— Садитесь. Вам нужна здесь комната?

В коридоре мадам Барон снимала сабо и вытирала фартуком мокрые руки. На втором этаже раздавались голоса. Дом был полон жизни, пока еще непонятной Эли.

— Ну вот! Я к вашим услугам… Вы без пальто?

— Я вам объясню… Мой багаж…

— Вы живете в Шарлеруа?

— Нет. Я приехал из Брюсселя.

Она машинально налила ему чашку кофе. Потом распахнула дверь и крикнула:

— Антуанетта! Пойди посмотри, в порядке ли передняя комната!

Она и минуты не просидела на месте. Не переставая говорить, заложила в печь новую порцию угля, передвинула кастрюлю, насыпала сахара в сахарницу.

— А вас, мсье Валеско, я уже просила не спускаться сюда в пижаме… Отодвиньтесь-ка чуток, мсье Моисей… Как по-вашему, могу я готовить, когда вы оба путаетесь у меня под ногами?

Тут дверь открылась, вошла Антуанетта и посмотрела вновь прибывшему прямо в глаза. На ней было черное трикотажное платье, оно подчеркивало все то, что было в ее фигуре незавершенного. Остренькие выступающие плечи. Маленькие, очень широко расставленные груди. Неоформившиеся ягодицы.

Чулки сползали с ее тощих ног. Над худым, испещренным веснушками лицом развевалась сумасшедшая грива жгуче-рыжих волос.

— Ну, что? Ты уже и здороваться разучилась?

Она пожала плечами, принюхалась к голове Валеско и заявила:

— Не люблю мужчин, которые душатся, как шлюшки.

Что до Эли, к нему она приглядывалась украдкой, изредка постреливая в его сторону глазами.

— Если хотите, я вам покажу комнату, — сказала мадам Барон. — Триста франков в месяц плюс плата за уголь и электричество. И лучше сразу вас предупредить, что проходной двор мне здесь ни к чему. Женщин в моем доме я не потерплю…

Хозяйка вышла в коридор, он последовал за ней; она толкнула дверь ближней комнаты, и оттуда пахнуло мастикой для натирания полов. К стене, оклеенной обоями в розовых цветочках, была вплотную придвинута медная кровать, покрытая стеганым одеялом, при виде которой Эли вдруг побледнел, голова закружилась…

В семь часов вечера, когда обитатели дома собрались на кухне, он все еще спал. Его рот был открыт, волосы липли к потному лбу.

Увидев, что господин Домб преспокойно расположился со своей металлической коробкой перед прибором, который она установила с таким тщанием, мадам Барон досадливо запротестовала:

— Это место господина Эли!

Господин Домб, рослый белокурый поляк с сухими чертами лица, одевался неизменно строго и безукоризненно. Его манера держаться отличалась некоторой торжественностью даже в те моменты, когда он, как сейчас, со старой коробкой из-под бисквитов в руках раздраженно ждал, что ему объяснят, где отныне будет его место за столом.

— Так где же мне прикажете сесть?

Кухонька была тесновата, и большую ее часть занимала плита, выкрашенная белой и золотой эмалевой краской. В дальнем конце стола, возле шкафа с посудой располагалось место господина Барона, ему единственному здесь полагалось сплетенное из ивовых прутьев кресло.

Прочие пристраивались где придется, в зависимости от того, кто приходил раньше, кто позже. Ведь никто никого не ждал. Время трапезы господина Барона, что ни день, менялось в зависимости от часа прибытия поезда, которым он ведал. Обслуживая его, мадам Барон челноком сновала между плитой и столом, изредка присаживаясь на краешек стула, чтобы проглотить кусочек, между тем как Антуанетта, положив локти на стол, балагурила с постояльцами.

В полдень ритуал несколько менялся, так как в это время мадам Барон подавала на стол для всех.

По вечерам постояльцы ели за свой счет. У каждого была своя металлическая коробка, где хранились хлеб, масло в бумажке, кусок ветчины или сыра. У каждого имелся также собственный заварочный чайник или кофейник.

Господин Домб неприязненно созерцал прибор, установленный на месте, которое он так часто занимал. Тут чувствовалось что-то новенькое, не в обычае этого дома. На стол выставили тарелки с розовыми цветочками, которыми ранее никогда не пользовались. На небольших блюдах красовались самые настоящие закуски: круги колбасы, сардины, маленькие копченые рыбки.

Сам господин Барон, уплетая свои бутерброды, которые он макал в кофе, странно поглядывал на это зрелище, и мадам Барон, заметив это, дала ему три копченые рыбки.

— Господин Эли на полном пансионе, — не без гордости пояснила она.

— Он еврей! — проворчал господин Домб, ставя сковороду на огонь.

— А вы откуда знаете? Вам всюду евреи мерещатся. И что вам с того, если он еврей?

Домб со скучающим видом рылся в своей коробке.

— Чего вам еще не хватает?

— Масла.

— Я вам уделю немного. Но это в последний раз. Вам вечно чего-нибудь недостает, такой уж вы человек! Брали бы лучше пример с господина Моисея.

Он положил на сковороду кусочек масла, разбил туда же яйцо, а мадам Барон в это время закричала, выглянув в коридор:

— Господин Моисей! Пора!

А Домб, жаря свое яйцо, с презрением взирал на котлету, которая подрумянивалась рядом, кастрюлю с картошкой и еще одну — с брюссельской капустой, которая здесь появилась исключительно на потребу новенького.

— На какой факультет он поступил? — спросил Домб, садясь рядом с Антуанеттой.

— Он давно закончил учение.

Тут вошел Моисей, его волосы топорщились в буйном беспорядке, глаза, которые с самого утра не отрывались от черных букв на белой бумаге, воспалились. Он был польским евреем. Его мать, прислуга из Вильно, не могла присылать ему деньги на пропитание, и он учился на средства израильской миссии.

Моисей тоже посмотрел на неуместный прибор, спрашивая себя, куда бы ему приткнуться со своей коробкой, ведь сесть рядом с Домбом он не мог. Последний старался никогда не заговаривать с ним и даже демонстративно игнорировал его присутствие.

— Садитесь сюда, господин Моисей, — приветливо обратилась к нему мадам Барон, так как он был ее любимчиком. — Держу пари, что вы опять загасили огонь у себя в комнате.