Старик приустал. Он откинулся на спинку кресла и выглянул в окно. С горки, начинавшейся у самого их двора, катались на санках ребятишки. Георгий Иванович постучал пальцем в стекло.

- Эй, за что же ты ее? - крикнул он, сердито вглядываясь в кучу малу под горкой. - Не слышит, сорвиголова!.. Эк его, эк!.. - горячился он, видя, как мальчишка, весь распахнутый, растерзанный, опрокинул девчонку головой вниз и норовил утопить в сугробе. - А ну-ка выдь, Федосья, задай ему, бандиту!

- Да сгинь они, окаянные! - Федосья открыла форточку. - Цыть, дурной, вот я тебе!..

Мальчишка вскочил, оглядываясь и не понимая, откуда кричат. Понял наконец, рассмеялся и тут же снова схватил девчонку. Но на этот раз девчонка оказалась проворней, на помощь ей подлетели подружки, они схватили мальчишку, перевернули вверх тормашками и затолкали в сугроб.

- Ну, это вот правильно, - рассмеялся Георгий Иванович и устало отвалился от окна.

А Федосья, чертыхаясь, сошла со стула и снова уселась на чурбачке.

После обеда Георгий Иванович подремал в кресле, проснулся и, удивляясь легкости, с которой дышалось ему, снова пристроился к окошку и смотрел, как торопятся куда-то парни и девушки, - кажется, в клуб, где сегодня танцы.

Редко кто из школы навещал Сторожева. Первое время после выхода на пенсию кое-кто, правда, захаживал - потолковать об учебных делах, порыться в литературе. Но постепенно отвыкли. В школе появились новые, приезжие учителя, вовсе не знавшие его - основателя школы и долголетнего директора.

Прошло уже больше трех лет, как болезнь сердца приковала его к дому. Старик часами просиживал у окна, следя за прохожими, то и дело справляясь о ком-то из них у Федосьи, потому что теперь она была лучше его осведомлена в деревенских делах.

Вот и сейчас, как обычно, он сидел у окна и как бы жил вместе с улицей, наслаждался светом, исходившим от снега, закуржавленными деревьями, курганом за озером, отливавшим ярким солнечным блеском. Глядя на этот курган, он часто сокрушался, что так и не осуществил заветной своей мечты - построить там школу, над самым озером. Школа до сих пор ютилась в двух старых избах, ребята учились в две смены, а начальные классы по два теснились в одной комнате. А ведь колхоз был богатый! При нескольких председателях поднимал он вопрос о строительстве школы, да все поважнее находились дела. Так и стоял тот курган укором его совести, укором его большой и вроде небесполезно прожитой жизни.

Смотрел учитель на курган, и старые угрызения шевелились в нем: помирать собрался, а не сделал задуманного, не докончил спора с нынешним председателем Князевым - бывшим учеником своим Толей, известным в районе человеком, о котором много говорили и даже писали в газетах. Человек хозяйственный, он закладывал в колхозе одну ферму за другой, построил сельпо, чайную и даже гостиницу, каких по селам нигде еще не было, но школьные дела обидно презрел: отобрал у школы овражек, заросший леском, и вырубил деревья на жерди под летние загоны для скота. Однако же и не отказывался выслушивать Сторожева.

- Мне бы ваши заботы, Георгий Иванович, - усмехался он и похлопывал учителя по плечу. - Не печальтесь, однако, все понимаю. Вот поставим колхоз и за школу возьмемся. Всему свой черед.

Но черед до школы так и не дошел. Сколько лет Сторожев на пенсии, а о новой школе ни звука, никто и не вспомнит.

А ведь что за место там, за озером! Словно бы сама природа подумала о школе: недалеко от деревни, чистое мелкое озеро, строй здесь лодочную станцию, разводи рыбу, высаживай фруктовый сад по склонам! Какой бы школьный городок раскинулся здесь - всем на удивление и на радость! Нет, не хватило сил усовестить ученика, не нашел учитель слов, чтобы передать ему свою мечту.

Вспоминались Георгию Ивановичу споры в отделе нар-образа, на собраниях сельсовета и колхозного правления, и, словно было все это недавно, он обидчиво поджимал губы, сосал мундштучок и чувствовал, как снова вскидывается сердце. Чего-то не усмотрел он в своем ученике, а ведь способный был паренек, цепкий на разум, быстрый на решения. Но, помнится, не хватало и тогда ему мягкости. Ребят легко подчинял себе, но мало с кем дружил. Хоть бы зашел когда к своему учителю! Вон и сейчас пропылила снегом председательская «Волга», промелькнула под окнами, унеслась в район, - привет тебе, Толя Князев, от старого твоего учителя!

- Федосья, а Федосья!

- Чего тебе, милый?

- Глянь-ка, у тебя глаза помоложе, это не Князева ли сынок?

- Он самый, Федька…

- То-то, я гляжу, отцова ухватка. Куда он торопится? Как думаешь?

- Знамо дело куда - в клуб, на танцы небось.

Старик разгладил усы и подмигнул жене.

- Вот что, Феня, выйди-ка на улочку, позови мне молодца. Разговор к нему.

- Какой еще разговор? Чего надумал?

- Есть разговор, раз прошу.

Федосья накинула на плечи платок и зашлепала на улицу. Старик видел, как они постояли на улице. Федя, пожав плечами, неохотно пошел за ней, пошел вперевалку, засунув руки в карманы.

- На танцы торопишься? - спросил Георгий Иванович, оглядывая подростка в свободном голубоватом пиджаке, из-под которого выступала редкая по деревне белая рубашка и узенький галстук. Старик насмешливо передернул усами: все как полагается! Брюки дудочкой, туфли шильями, прямо как из города.

- Вижу сам - торопишься, даже шубу не надел. В каком классе учишься?

Федя переминался с ноги на ногу, снисходительно улыбался, а старик назойливо осматривал его, примечая отцовские черты: такой же широкий, решительный лоб, такие же навыкате прозрачные глаза. На заносчивой губе уже пробивался пушок. Отец рано стал обнаруживать страсть ко всякому хозяйствованию, а этот, поди, норовит в пижоны, в городские тянется. Как только отслужит армейский срок, разве удержишь его в деревне?

- Придется тебе обождать, - сказал Георгий Иванович, чувствуя недрогнущую свою власть над учеником, наслаждаясь смущением и развязностью, которую старался напустить на себя паренек. - Дело, значит, есть, - строго добавил он, заметив кисловатое выражение на его лице. - И не к тебе, а к отцу.

Лицо у паренька оживилось, выказав одновременно и радость оттого, что не его, значит, распекать собираются неизвестно за что, и готовность выслужиться перед отцом, которого боялся.

- Ну-ка, Фенечка, дай-ка мне ту пачечку, с ленточкой. ..

Взяв стопку тонких ученических тетрадей, он развязал ее, выбрал оттуда две тетрадки.

- Теперь дай-ка мне руку, пройдем с тобой в сарай…

Вместе они, Федосья и Федя, одели Георгия Ивановича и, поддерживая, вывели из дома. Во дворе, ослепленный солнцем, старик прикрыл глаза, судорожно зевнул от изобилия морозного воздуха, постоял, пережидая, пока пройдет головокружение, потом неровной походкой медленно пошел к сараю.

В стылых сумерках сарая лежали в углу и на полках, прибитых к стене, инструменты, ящички, картины, свернутые в рулоны, столярные и слесарные поделки - много всяких памятных вещей, сделанных им самим, его учениками и собранных здесь после разных школьных и районных выставок.

- Вон видишь ту рамочку в бумаге? - показал старый учитель. - Достань-ка и стряхни с нее пыль.

Они постояли во дворе, пока Сторожев, раздувая усы и потирая прихваченные морозом руки, отдыхал.

- А теперь давай-ка пройдемся по саду…

Старуха пошла в избу, а они долго и неторопливо ходили мимо законопаченных ящиков с ульями, деревянной баньки, мимо деревьев с тяжелыми от снега ветвями. Цепко вглядывался Георгий Иванович в каждое дерево - всех их, высаженных собственными руками, знал он, как своих детей и учеников.

- Не пробовал моих яблочек? - спросил он Федю. - Летом приходи, с этой отведаешь. Привил я грушевую ветку к яблоне, замечательный вкус.

Федька молча, с принужденной обязательностью и застывшей скукой в глазах поддерживал старика, а тот приостанавливался, отдувался и все говорил, беседуя с деревьями :

- Старая ты, пора тебе на спил. Места много занимаешь, а толку чуть… А тебя пересадить бы надо; густо растешь, а яблочки худые… Ну, а ты еще поскрипишь…