- Здравствуй, - сказала девушка.

- Здравствуй и ты.

Я не смотрел на нее, старался глядеть на солнце и не моргать, не проливать слез.

- Пойдем со мной.

- Так я же голый.

- И что? Вставай, я смотреть не буду. Никого нет. И чего я там не видела...

Она на самом деле отвернулась и пошла впереди. Я не знал, то ли чистый свет, то ли день работы и день ходьбы заставили меня как бы лишиться тела - оно не отвечало ее голосу и виду, я не ощущал, что оно у меня вообще есть. Был только взгляд, он опустился вниз. Я видел, что девушка ставит ступни по-волчьи, как по ниточке, что ее босые ножки малы и широковаты, что ее следы еще долю мгновения светятся на песке и что трава, смятая ею, выпрямляется почти сразу - а была эта девушка довольно рослой и пухлой. Странно, но я не замечал даже наших длинных предвечерних теней.

Я вернулся в предбанник и оделся; близнецы пели и плескались за дверью. Когда я вышел, девушка сидела лицом ко мне и посмеивалась. Ради праздника она нарядилась в белую расшитую рубаху, бусики и узенькую головную повязку с височными кольцами, я же был почти в отрепьях, пыльных и, наверное, вонючих.

- Пошли.

- Ребят не возьмем?

- А тебе зачем эти бобрята-неразлучники? Других девиц тут нету, все папоротник собирать ушли.

- А ты?

- Что я? Осенью замуж, когда и погулять...

Она пошла, и я пошел, уже вровень, но не под ручку. Тела у меня все еще словно бы не было - и когда бы оно ни вернулось... Она отвела меня чуть вверх по течению, туда, где местные настроили амбаров. Они стояли строем, маленькие, все одинаковые и уже старые. Амбары там строят на сваях, чтобы не добрались вода и звери. Верх запирается, лестницу уносят; что там хранится, спрашивать неприлично. Внизу, под "дном", сушат рыбу, полоски мяса, грибы и травы. Мы уместились под крайним.

Она встала спиной к реке, а я сидел и смотрел на нее. Свет, отраженный от воды, и тот, что испускало низкое солнце, все равно был прозрачным - не золотистым, не розовым. Само небо побледнело, но не от приближения дождя и не из-за сухого тумана. А девушка не казалась темной, как кажется все, стоящее против света - она сама была прозрачной и огненной, и я видел русые косы, серые глаза, толстые неяркие губы и даже конопушки. Она стояла так, как будто застыла в танце, а я целиком превратился во взгляд.

- Как тебя зовут? - прошептал я, потому что боялся, что солнечный ветер развеет ее.

- А тебе какое дело? Зови Солнышком или Ягодкой, вот и будет тебе.

Она дернула полным плечом, колыхнулись груди, а я только вздохнул. Школяры - парни робкие и изобретательные: все потому, что от них требуют по возможности целомудрия и за скандал могут строго наказать, посадить на хлеб и воду либо подбросить тяжелой работенки, а времени и сил у школяра и так всегда в обрез. Женщины делали с нами что им угодно, и мы отдыхали с ними сердцем и плотью. А девушки знали прекрасно, что школяр так просто невинности не лишит, придумает что-нибудь такое, что и приятно, и не опасно.

Ягодка двигалась плавно и медленно, а мои движения, от меня почти не зависимые, точно соответствовали ей, как в танце. Или же я превращался просто во взгляд, а она тихо смеялась...

Когда, наконец, встретились заря с зарей, она сказала, что пора уходить, вот-вот вернутся старики с мандрагоровыми ядрами. Только, говорит, ей надо бы раскрыть нам один секрет.

- Сказывай, - растерялся я.

Мы взяли по рыбке, пошли вниз по течению, к деревне и сгрызли их на ходу.

- Ну, сначала про то, что дальше у людей был неурожай, они и ограбить могут.

- Да чего с нас взять-то?

- А в рабство не захочешь?

- Погоди-ка, а что еще?

- А куда вы идете?

- Сначала к заливу, а потом вверх по реке.

- Хотя бы не ходите через лес!

- Не темни, в чем дело?!

- Ну, у нас об этом не говорят... Но в лесу нашли недавно трупы - вроде бы паломники и зеленые рыцари поубивали друг друга...

- Да, такого прежде не бывало...

- Ну да, ведь Зеленый Король погиб.

- Кто вместо него?

- Не знаю. Говорят, сама Броселиана поехала к дочери и внучке, к хитрой Моргаузе, так что защитить вас будет некому.

- А скажи, почему свет небесный и сейчас такой прозрачный?

- А вот как погиб Зеленый Король, иногда бывает - все при этом свете видно, и не слепит он.

- Вроде бы это хороший свет, добрый...

- Ладно, - углядела она толстуху с мешком почти на самом горизонте, - я побежала, а то бабка увидит... Передай своим, что я сказала. Решайте сами, а я свое дело сделала.

- Спасибо, Солнышко!

Она убежала, а я пошел к своим.

Сумочка и Косынка храпели в предбаннике на тулупе. Пиво они не допили, и его отхлебнул я - рыба, хоть и несоленая, вызывала жажду.

Солнышко прибегала на минуточку еще раз - передала еды и поцелуй. А потом, когда роса уже высохла, на коне приехал радостный Бертран. Я услышал его издалека - в придачу ему подарили и лютню. Он ехал и распевал новые куплеты про Составную Донну, весьма почтительные. Меча у него не появилось, а конь был сер, сухопар, высок, с отрубленным ухом и под крестьянским седлом.

- Смотри-ка, купил!

- Ага. Этот конь хотя бы участвовал в боях, слава богам. Его зовут Гром. Но он старый. Меч вот у барона только один, жалко. И военное седло тоже...

Я передал Бертрану то, что сказала Ягодка. Мы разбудили близнецов, Бертран предупредил и их, но мы так ничего и не решили. Мне показалось, что Рыцаренок то ли завидует, то ли что-то скрывает, то ли чего-то стыдится. Я ждал, что он снова станет мрачным и задиристым и больше не мог доверять его хорошему настроению, как бы ни хотел этого. Думаю, я сам мог обидеть его таким недоверием.

***

Мы двинулись к заливу прежним путем. Пусть Бертран пел своему коню: "Ты Гром, ты Громила, покажи свое имя, растопчи врага!", а тот только ухом дергал: "Слушаю, дескать", близнецы хихикали, а я вспоминал милую ночь, но судьба уже раскрывала пасть, чтобы нас проглотить.

Мы попали на волнистую проплешину между хвойных перелесков и болотцем. Горизонта видно не было, и нам за каждым пройденным холмом открывался новый, точно такой же. Заведет куда-нибудь холмистый, словно покрытый девичьими грудями луг, потому что всегда любопытно - а что же там, за следующим холмом, не откроется ли что-то совсем новое, невиданное? Но коварные холмы, травяные груди, остаются холмами, местность не меняется очень долго, а местами она оказывается превращенной в лабиринт невысокой порослью новых сосенок.

Только встало солнце и закрепилось на небе, как Бертрану уже наскучило странствие по волнам земли. Он предложил забраться на самый высокий, по его мнению, холм (а на самом деле просто очередной) и осмотреться. Он тронул коня, и тот пошел рысью, удобной и какой-то расчетливой. Конь скакал, Бертран громко пел новую альбу. Если Бертран поет, значит, он не опасен, и мне это надоело. Серый конь выписывал змейку меж холмов, а всадник пел нежно:

- Нас утро встречает прохладой:

Увы, расставаться пора!

Прекрасная Донна, не надо

Со мною сидеть до утра...

Он выпугнул пару луней, и они, бледно-дымчатые, теперь ныряли в воздухе и старались напугать его тревожным и резким писком. Всадник выбрал холм, альбу превратил в боевую песнь:

- ... Судьба уже пасть разевает -

И сердце, и боль -пополам!

Всегда и вечно правая,

Бодрит меня.

Вернусь к тебе со славою

На склоне дня!

Он надолго застыл на холме. Я будто бы видел его лицо в лицо. Негустые прямые волосы были теперь подрезаны чуть ниже угла челюсти и лежали неподвижно, как богатый траурный платок. Я помнил - светлые глаза у него слишком выпучены, и левый как-то укатывается в сторону, чуть-чуть от линии взора. В своем костяном доспехе он был как молодой Араун, собиратель мертвой плоти.