Жреческое имя мое - Дезидерий, прозвание - Contra-Deum. Я известен и важен лишь тем, что всю жизнь разрабатывал способы следования за Новым богом и при удаче - того, как приблизиться к Нему и говорить с Ним. Но останусь я в памяти, видимо, не под именем Следующего за Богом, а под прозвищем Противостоящего Ему. Был давно на юго-востоке в пустынном народе человек с подобным прозванием, Израиль - но мои заслуги куда ничтожнее, чем у него, ставшего отцом племен...

Сейчас я стар, голова моя часто кружится, руки дрожат, да и никогда не умел я писать красно и грамотно. Но теперь требуют у меня не только передавать свою премудрость устно и тайно некоторым ученикам, но и записать лично историю того, как я повстречал Нового бога и был вынужден говорить с ним.

Сказал мне епископ, добрый Теофил: "Все хорошо в твоей методе, Дезидерий - нет только твоего личного опыта - как именно паника и ужас превратились в любовь и желание следовать... Как же ученики могут следовать за Новым богом, если не узнают, с чего все это начинается? Зачем тебе скрывать, насколько ты был тогда глуп, труслив и неловок - все они сейчас такие же, как и ты тогда", - а я долго медлил и приступаю к делу только сейчас; почти всю разумную жизнь я либо боялся воспоминаний, либо стыдился собственной дурости... Но теперь я думаю, что оставлю вас без опоры, если не расскажу и об этом - а прежде я хотел защитить вас от ужаса, что казался мне лишним и сделать ваш путь чуть более легким.

Все вы, дети, давно меня знаете - человек я отнюдь не храбрый, не слишком уж мудрый, и даже сейчас, на границе смерти, дрожу от стыда, страха и отвращения, вспоминая все это. Я прошу у всех вас прощения, если моя история выйдет путаной или будет задерживаться на подробностях, что покажутся вам незначимыми - все это я делаю от страха, тяну время. Прошу прощения и за то, что долго скрывал многое важное... Всех вас я любил, всех учил - кого больше, кого меньше, смотря по способностям, рвению и добродетели; поэтому примите и вы меня со снисхождением и состраданием, милые дети мои.

***

Все это произошло, когда мне только исполнялось семнадцать лет - я учился тогда, чтобы стать жрецом и переписчиком Храма. Звали меня Гаэтан, родом я из Провинции, с юга, и, чтобы отличать от других моих земляков и тезок, меня прозвали Мельником; еще дразнили за глаза Мучным Червем - потому что был я длинным, бледным и рыхлым. Почему Мельник? Мой отец был мельником и завел по водяной или ветряной мельнице для каждого из сыновей - но не для меня: потому что на мучную пыль охватывало меня страшное предсмертное удушье, я как бы давился мутным жгучим воздухом и не мог извергнуть его обратно, глаза истекали слезами, а нос соплями. Отец, видя, как я мучаюсь, вложил деньги в то, чтобы выучить на клирика - но не запретил избрать и что-нибудь другое, если и тут я покажу неспособность или охватит меня моя болезнь. А мать сказала: "Не стыдись, Гай, что тебе выделена доля, как и сестрам - выучишься, и тогда уж мы с тебя и спросим, а пока ни о чем таком не думай". Родители дали мне денег, посадили на барку с соленой рыбой и отправили в храмовый город.

В Храме я проучился ровно год. Каждое лето, в начале июня, решали, кто из школяров остается учиться дальше, а кого попросят выйти вон. Так набиралось человек пятнадцать-двадцать, неспособных или нерадивых, они разбивались на небольшие кучки и возвращались на север, юг или запад. А школяры из восточных лесов цеплялись за Храм всеми своими когтями и покидали его крайне редко.

Так вот, после первого года и я уже знал, что в Храме меня не оставят, и был огорчен, но не очень уж сильно. Я решил не возвращаться к отцу, а пробиваться дальне на юг, на Побережье, и поступить там в школу лекарей - оплачивая учебу какой-нибудь грязной работой. Эта школа славилась не хитрыми лекарствами, а искусством исправлять искаженный образ жизни больного и этим возвращать ему здоровье его же силами. Там при везении я мог и победить свой недуг, и сам научиться этому искусству. И если бы отказали в приеме, я бы умер у них на пороге, но не ушел бы назад!

***

Перед самым роспуском на лето, утром, призвал меня к себе мастер Дункан, наш основной наставник. Его мастерская была внутри полностью белой, и широкие бруски света из раскрытых окон пересекались там, где он стоял. Сутулый, рослый, одетый как моряк - в свободную рубаху и длинные штаны, он набрасывал нечто углем на старом, много раз вычищенном листе, распяленном на наклонной большой доске. Я остановился у порога и долго смотрел, как он работает - быстро и невероятно точно, мне так никогда не суметь. Я знал, зачем он меня призывает. Мастер начертал совершенно правильный круг, вписал в него тело человека, по которому катятся такие же круги с заключенными в них телами - все это двигалось, крутилось, сворачивалось внутрь. Он не прервал работы, чтобы показать мне, как надо... Потом Дункан перебросил уголь в левую руку и набросал надпись, которой я разобрать не смог - это было зеркальное отражение обычной надписи. Этот пергамент приложат в нескольких местах к какой-нибудь светлой стене, отпечатают на нее изображение и вырежут каменные медальоны...

Обе кисти мастера, зрячие и не уступающие друг другу в ловкости, были отмечены татуировками - справа широко открытые кошачьи глаза, слева - полуприкрытые совиные. Он закончил, отряхнул руки и обернулся.

- Здравствуй, Гаэтан. Как думаешь, что это такое получилось?

- А Вы разве не знаете сами? - нерешительно пробурчал я. Мне хотелось бы, чтоб он скорее заговорил обо мне.

- Нет, пока не знаю. Эту тему передала мне дочь...

Все знали, что у мастера есть приемная дочка, полувзрослая девочка, она почти не разговаривает и неожиданно подолгу застывает в нелепых позах. Иногда она становилась буйной, и тогда учитель на несколько дней покидал нас, а потом возвращался с новыми идеями для росписей. При всей строгости отношения Храма к мужскому целомудрию мастера Дункана никто не подозревал ни в чем дурном, от него не требовали отослать безумного ребенка куда-нибудь подальше.

Я вспомнил эту злую хилую девушку - то, как она сидит, как смотрит, как движется, и поле моего зрения вдруг стало очень узким. Я увидел, как покатились колеса, как закружился вихрь и скрылся в сердце нарисованного человека, как большой человек поглотил малых. Я ощутил давление и боль в груди.

- Мастер... Наверное, это события - ну, те, которые нас куда-то двигают, вынуждают что-то делать?

- Да, наверное, - шепнул он, - Майя не говорит, она лишь заставляет меня видеть. Да! Мне кажется, это Время! Пусть так и будет пока.

Мы еще чуть-чуть постояли, помолчали. Потом он склонил щетинистую темную голову и вдруг покраснел:

- Гаэтан, ты неплохо выдержал испытания, но... - встряхнул головой и прикрикнул на меня, - ... но ты пером работаешь, как медведь когтями дерет и почти не различаешь оттенков! Как тут с тобой быть?!

- Да-да, - глупо влез я - то ли хотел поддержать его, подольститься, то ли надерзить, - и пишу я с ошибками - где в вашем языке одна гласная, я пишу сразу три или четыре, как в моем...

- Ну вот, - резко успокоился мастер Дункан, - сам все понимаешь. Я не могу оставить тебя здесь, а собиратели мифов нам пока не нужны. Ты молодой, умный и непоседливый - так не трать даром времени, уходи и найди себе другое дело.

- Да не волнуйтесь Вы, мастер - я решил изучать медицину.

- Ну и отлично. Теперь ступай. Все.

Махнув "совиной" рукой, он отвернулся к своей доске. Я ушел.

***

Я ушел на другой конец города в общежитие и кладовую, сдал сутану и прочие казенные вещи, переоделся в штаны и жилет, навеки пропитанные мукой и пылью; проверил лук и стрелы - все с ними было хорошо. Вышел, уселся на солнышке и решил дождаться, пока не подойдет еще какой-нибудь изгнанный "провинциал". Через два часа мне повезло - пришел звездный мальчик, сам Бертран Рыцаренок, уже переодетый в старый зеленый камзол, с большим кожаным мешком за плечами и с длинноватым мечом на вытертой перевязи. Если б его назвали Рыцаренком в глаза, то на купца или мещанина он напал бы без предупреждения, дворянина вызвал бы. При такой задиристости дрался Бертран, что и говорить, умно и удачно. Он был высок, строен и плечист, с длинными ногами, только вот шея еще слишком тонка, чтобы подолгу носить тяжелый боевой шлем. Бертрану было тогда лет шестнадцать, но выглядел он старше - а вел себя препотешно, как настоящий взрослый рыцарь, если не забывался и не впадал в мальчишество, что происходило с ним довольно часто. Так что жил юный трубадур в постоянном напряжении и страдал время от времени тяжелыми приступами стыда, кои старался скрыть.