Выздоровев, отправился в скрипторий. Там я передал писцу все, что касалось освобождения Нового бога - другими словами, только то, что происходило на берегу. Статус епископа Гермы изменили - он был признан умершим, а не пропавшим без вести.

Мастер Дункан сидел тут же и набрасывал карточки родов и вознесения; в конце концов он рассмеялся, как-то слишком уж громко:

- Ты, Гаэтан, мог бы стать врачом или коновалом! Хорошо!

Он был смущен, и это мне мешало; я знал, что совесть его передо мною нечиста и что он рад моему возвращению - но почему его переживания должны как-то сказываться на мне? Когда писец вышел, Дункан серьезно посмотрел на меня и вроде бы извинился:

- Гаэтан, теперь ты уже не школяр, прежние запреты к тебе не относятся. Тебе необходимо узнать историю создания единого бога.

Я тупо сидел - чего он передо мной лебезит?, а он принес свиток, подписанный покойным епископом и заверенный его преемником. Я прочел - история странная, но я не чувствовал ничего и не понял, имеет ли она смысл для меня и Нового бога.

Встревоженный мною, Дункан громко ударил "кошачьей" рукой по столу, а и не пошевелился.

- Да проснись ты! Чего тебе надо?!

- Покаяния, мастер.

***

Каждый участник убийства - будь то свидетель, выжившая жертва или убийца - должен пройти покаяние, которое обычно длится от полугода до года, в среднем месяцев девять. Обряды эти требуют много времени и внимания, перейти к следующему можно лишь тогда, когда полностью исчерпал себя предыдущий. Платят за них не деньгами, а работой.

Я работал при мастере Дункане. Он обязал меня растирать краски вместе с учениками алхимиков и иногда позволял переносить контуры изображений на стены. Но ни к штукатурке, ни тем более к живописи меня не подпускал. Мы отделывали маленький храмик Времени, что на рынке; основным украшением его преддверия были медальоны с катящимся человеком. Тот, создание которого наблюдал я сам.

***

Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я потянул баржу на юг, уже по другой большой реке, переплыл пролив на торговом судне и прибыл на остров Салерно. Там мне повезло несказанно: больные, оказывается, имеют право учиться бесплатно; деньги они возвращают потом и лишь в тех случаях, когда они понимают, что не могут изменить свою жизнь и полностью изгнать болезнь. Если болезнь остается, но врач приспосабливается к ней и живет как обычно, он приносит лишь отступной дар - сколько захочет и сможет. Как их вынуждают поступать честно? Обычно врачи не жульничают - есть поверье, что, заплатив деньги, они могут выкупить если не здоровье, то хотя бы приемлемую жизнь. Да и любят они свое училище, не хотят обманывать его.

Моя болезнь не возвращалась никогда, справиться с нею очень просто. Я никогда не имел дела с мукою, даже в подношениях мертвым.

Через семь лет ученики подтверждают статус врачей, все вместе. Мы ради этого останавливали вспышку любовной болезни; нас чуть не убили проститутки, но победили мы. Это было хорошо.

Потом пришла сама Черная Смерть. Мы схватились и с нею; я остался в живых.

После этого я ушел странствовать. Я имел право остаться у своей новой Учившей Матери, но решил, что буду верен не ей, а Новому богу.

Но не был ли я верен прежде всего Пожирательнице Плоти - как вековечный враг?

Меня звали на местный лад: Гай Вагабунд, Бродячий Гай. Я спас от Пожирательницы Плоти стольких, принял столько родов, что этими людьми теперь можно населить большой город; их потомки смогут заполнить целое герцогство. Этого, я думаю, достаточно.

Я странствовал на Побережье и на Западе, ориентируясь на то, насколько мешает мне мир. Болезни - та помеха, что я могу исправить, но и здоровый мир наседает и давит. Я гнался за Новым богом и ожидал встречи, когда это давление исчезало. Это всегда было чудо, или любовь, или торжество. Может быть, это был Он Сам - или же я просто воссоздавал воспоминания о Нем?

Своей семьи у меня не было никогда. Мать отказалась переехать на Побережье или взять обратно два золотых, а отец решил, что семья обойдется и дальше без моих денег. По-мельничьи, я проклят моей болезнью; по-крестьянски - я отрезанный ломоть. Жены у таких лекарей бывают только походные; о детях, если они и были, я ничего не знаю.

Потом, когда мне исполнилось тридцать семь, после войны пришла вшивая болезнь. Она осыпает человека мелкими пятнышками и сначала делает его одержимым, а потом, очень надолго, слабым и почти невесомым. Врач из Салерно не имеет права отказываться, уходить от эпидемии, где бы и в каком состоянии она его ни застала. На сей раз мне не повезло, и я заразился.

Я выжил, но плотный и жесткий тяжелый мир стал давить сильнее, и я воспользовался правом вернуться для дальнейшего служения в Храм. Вскоре я сменил имя, а епископ Афанасий позволил мне разрабатывать правила молитвенного уединения и подготовки для встречи с Ним. Через несколько лет мне было позволено иметь учеников.

***

Помните, дети мои, о чем я предупреждаю в моих писаниях?

Взыскующий не имеет права становиться Домом для любого другого бога или богини. Но тогда очень скоро мир начинает причинять ему боль. Потом он надоедает самому себе и становится скучен - себе же - своей ограниченностью Это хорошо; надеюсь я, что тогда Новый бог будет уже очень близко, за тоненькой пленкой нашего мира, и мы сумеем его хотя бы на мгновение почувствовать или увидеть.

Каюсь, дети - я не могу и не желаю передавать вам веру, освобожденную от сомнений. Чем яснее вера, тем сложнее сомнения.

Я не знаю, что делает освобожденный Новый бог. Быть может, он занят такими делами, что наш разум никогда не сможет не то что понять, а хотя бы воспринять; поэтому Новый бог чувствуется как невосполнимая утрата, как вечная черная пустая бездна в самом сердце души. Может быть, он умер, и тогда я виновен; эта вина, эта тревога остается с нами навсегда. Или Новый бог уснул навсегда - поэтому и на взыскующих Его, если они на правильном пути, часто нападает эта как бы предсмертная дрема. О, если бы Он создал Себе новый мир за пределами нашего - такой, какой будет Ему удобен, какой он сможет любить! А в нашем плотном мире мы можем только стремиться к нему - и да не иссякнет наша страсть, коя будит его или оживляет - и готовить для Него прекрасное жилище в наших душах. Позаботимся о Нем, дети мои!

Если помните, я требую всегда, чтобы вы размышляли над историей Розы и Жемчужины, а также их хранителей. Я думаю - у Нового бога были отцы и случайные наседки, а человеческой матери не было. Может быть, мы, наша общность, хоть как-то восполнит ему это, но не уверен. Вот если бы Его божественная мать, Дева-Лебедь, узнала бы о нем - но теперь уже поздно! Или знай я тогда о Воде любовной мудрости, добудь я ее - она укрепила бы Его, позволила бы остаться в мире?

Я ничего не знаю. Не знаю даже того, принимаем ли мы Его, воссоздаем ли снова и снова, возвращая к мучительному или облегченному бытию - или же просто выслеживаем его отблески? Хуже того - мы можем попросту создавать себе ложные воспоминания о Нем.

Только раз в жизни Он Сам, в темной своей форме, говорил со мною из-за пределов мира. Я не знаю, истинно ли было это слепое видение. Мысли его были столь сложны, что я не понял их и не запомнил. Понял только одно - Он может и быть, и не существовать, в этом выборе Он свободен. Но было ли это истинное видение? Или неверная греза, принесенная вшивой болезнью?

Я хочу, чтобы Его встретил и принял любящий мир.

***

Если я выразился невнятно, то расскажу еще одну историю, для пеня самого первую, а для этого писания - последнюю.

Как-то весною воды стояли мы с матушкой у сарая. Был я еще младенцем, но на ногах держался крепко. Я увидел, как на серой рассохшейся стене играют золотые блески, танцуют то пятна, то полосы. Я не видел, откуда взялся свет, и мне стало любопытно. Солнце было где-то сзади, и я, маленький, не видя его, забыл о нем. Но случайно взглянул я под ноги и увидел, что там по снегу бежит ручеек и под стеною расплывается. По лужице скачут волны. Я топнул по воде, и блески заплясали иначе. Тогда я обернулся назад и вспомнил о солнце.