Предстояло еще доложить генералу Лиддаменту о неуспехе моей попытки зачислиться в свободные французы. Предмет это не настолько важный для командира дивизии, чтобы мне через Грининга проситься на прием к нему, — надо подождать, пока случай не сведет меня с генералом с глазу на глаз. И произошло это снова на учениях (в другие времена я видел его редко). Командуя взводом обороны, я вставал и завтракал обычно первым, даже прежде Коксиджа — самой ранней пташки среди штабных. Генерал же к завтраку сходил иногда рано, иногда поздно. В это утро он сел завтракать еще до Коксиджа, который то ли менял лопнувший шнурок у ботинка, то ли порезал, бреясь, свою резиново-тугую щеку. Когда генерал стал пить чай, я решил заговорить.

— Я был в Лондоне у майора Финна, сэр.

— У Финна?

— Да, сэр.

— Ну и как он?

— В полном здравии, сэр. Шлет вам поклон. Сказал, что я недостаточно знаю французский для службы батальонным офицером связи.

— Вот как, — только и сказал генерал Лиддамент. Сделал несколько больших глотков из чашки, рассматривая карту. Так что Коксидж, явившийся через минуту-две, вряд ли помешал нашей беседе. Генерал и так уже кончил разговор о моих судьбах и делах. Увидев, что завтрак комдива почти что завершен в его отсутствие, Коксидж крайне разволновался.

— Простите меня, сэр, но я вижу, вам дали чашку со щербиной. Я сейчас же сменю ее, сэр. Сколько уже раз я толковал сержанту об этой чашке, сколько раз велел не давать ее старшим офицерам, а тем более вам, сэр. Я прослежу, чтобы это никогда больше не повторялось, сэр.

Военные действия в Сирии сделали понятным, зачем потребовались дополнительные офицеры связи в заморских частях Свободной Франции. Я представил себе, как 9-й колониальный пехотный полк слушает зажигательную речь британского офицера, который лучше моего владеет языком и наделен большим сценическим талантом. Затем немцы высадились на Крите. Дела там, видимо, у нас пошли скверные. Тем временем дивизия продолжала боевую подготовку: подразделения сплачивались, обретали вид, порядок, навык; оружие становилось новей, инструктора — толковей. В командиры разведбатальона так еще никого и не назначили. Я спросил Уидмерпула, успешно ли проталкивает он своего кандидата. Уидмерпул нахмурился.

— Возникли трудности.

— Кто-то другой берет верх?

— Не вполне понятно, что происходит, — сказал Уидмерпул. — Мне теперь некогда этим заниматься. Дело Диплока отнимает массу времени. Чем глубже вникаю, тем тяжче становятся улики против Диплока. Заваривается большая каша. Хогборн-Джонсон ведет себя прескверно, держится со мной оскорбительно и делает все, чтобы выгородить Диплока и помешать расследованию. Его потуги совершенно тщетны. Я убежден, что смогу доказать не просто безалаберность, но криминальность действий Диплока. Педлар почти так же упорно не желает поверить в худшее, как Хогборн-Джонсон, но по крайней мере Педлар беспристрастен, хотя и туго соображает.

— А генералу доложено о Диплоке?

— Хогборн-Джонсон говорит, что доказательств еще недостаточно, чтобы сообщать генералу.

В деле Диплока, по-моему, Уидмерпул на верном следу. Мало бывает в людском поведении коленец диковинней, чем те, какие способен внезапно выкинуть (обычно из-за женщины) старый хрыч вроде этого штабного делопроизводителя. Вполне возможно, что и раньше Диплок жульничал по мелочам, но теперь пахло правонарушением посерьезней.

— Кстати о разведбатальоне, — сказал Уидмерпул. — Вам предстоит еще розыск пропавших штатных единиц офицерского состава. По меньшей мере одна из капитанских должностей, предусмотренных там штатным расписанием, все еще — по генеральскому капризу — занята где-то в другой части. Займитесь этим в числе прочего, что я вам оставляю на вечер.

— Штат личного состава без самого состава — это как в «Мертвых душах». Армейский Чичиков мог бы сперва набрать батальон штатных единиц, потом бригаду, наконец дивизию — и получить чин генерал-майора.

Я сказал это, поддразнивая Уидмерпула, ибо он наверняка не читал ни строки Гоголя, хотя вечно делает вид, будто понимает все литературные и прочие намеки. Он молча покивал головой, затем продолжал:

— Сам я сегодня против обыкновения прогуляю вечерок. Надо угостить обедом одного деятеля — не вспомню сейчас его фамилию — из управления военного секретаря: он здесь в служебной поездке.

— Это вы для поддержки кандидата?

Уидмерпул подмигнул — подмигивает он, когда бывает особенно в духе.

— Тут поважней, чем разведбатальон, — сказал он.

— Вас самого касается?

— Обед может оказаться завершающим аккордом в одном деле.

— Вас повышают?

— Не будем загадывать. Но нечто в этом роде назревает.

Уидмерпул редко позволяет себе провести вечер не за рабочим столом. Он трудится как автомат. Работа военная или иная — единственный его интерес в жизни. Да и помощника он загружает вечерами — выжимает из меня все, что может, и по-своему прав, конечно. В итоге отдел проделывает тьму работы — и полезной, и малополезной. Надо даже признать, что процент работы полезной не столь уж намного ниже процента различных бесполезных уидмерпуловских прожектов, на которые уходит время и энергия. Думая об этом, я складывал бумаги в сейф перед уходом домой. Закрыл сейф, запер. Было около десяти вечера. Зазвенел телефон.

— Отдел личного состава слушает.

— Ник?

Голос знакомый. Но чей? Никто в штабе здесь не произносит моего имени так дружески-интимно.

— Я слушаю.

— Это я — Чарлз.

Кто бы это мог быть? Насколько помню, никого из штабистов не зовут Чарлзом. Должно быть, кто-то новоприбывший из прежних знакомцев.

— Какой Чарлз?

— Рядовой Стрингам, сэр, простите за вольность.

— Ах, да, Чарлз, извини.

— Повезло, что застал тебя.

— Ухожу как раз. А ты как догадался, что я еще в штабе?

— Я позвонил сперва к тебе домой — якобы как адъютант генерала Фонсфут-Фритуэлла.

— Какого такого Фонсфут-Фритуэлла?

— Да просто подумалось, что подходящая будет фамилия для чина, которому положен адъютант. Так что ты не удивляйся, если капитан Бигз тебе сообщит, что звонили от этого генерала и ничего не передали. По-моему, именно Бигз взял трубку — и я произвел на него впечатление, он даже оробел. Сказал, что ты, вероятно, еще на работе или уже кончил и домой идешь. А мытарят вашего брата офицера, как я посмотрю.

— Но что случилось, Чарлз?

Пьян, должно быть, Стрингам; и как теперь с ним быть? Вот такие истории и предвидел Уидмерпул. Конфузно может получиться. В эту минуту — нечасто, но случались у меня такие минуты — я был в душе согласен с Уидмерпулом. Правда, голос у Стрингама совершенно трезвый, но трезвая эта видимость у него и тогда, когда он крепко выпьет. И особенно перед самым погруженьем на дно. Меня охватила тревога.

— Да, извини, отвлекся, — сказал он. — Ужасающе болтливым становлюсь на старости лет. Влияние казарменной жизни. Ты уж прости, что звоню в такой неположенный час, противно воинским порядкам и дисциплине. Дело в том, что на руки мои свалилась проблема.

— Что такое?

— Ты моего шефа знаешь, лейтенанта Битела?

— Конечно.

— Тогда тебе небезызвестно, что — как, бывало, я грешный — он временами поклоняется Вакху, по памятному выражению Ле-Ба, нашего школьного наставника.

— Бител напился?

— Вот именно. Навакханалился изрядно.

— До бесчувствия?

— Так точно.

— И где же он?

— Я шел сейчас к себе в казарму и наткнулся на его недвижное тело. Когда меня переметнуло из столовой к доблестному Бителу, он принял меня очень душевно. И до сих пор относится душевно. Так что я к нему исполнен благодарности. И я решил — во избежание дальнейших физических и моральных бед, грозящих Бителу, — обратиться к тебе, не подскажешь ли, как получше и побыстрей водворить его в постель. А то ведь полиция, гражданская или военная, вмешается и сочтет долгом взять Битела под арест. Я не знаю точно, где он квартирует. Кажется, в корпусе «Джи»? Но так или иначе, самому мне не дотащить его на закорочках, как поется в песне времен царствованья Эдуарда. Не присоветуешь ли, что делать?