Даже скромное назначение Битела вызывает теперь досаду в Гуоткине, оставшемся без места. И мое непонятное перемещение тоже для него малоприятно.

— Идет, должно быть, общая перетряска, — сказал он хмурясь. — Старшина Кадуолладер тоже уходит из батальона.

— По какой причине?

— По возрасту. Непонятно все же, почему Мелгуин-Джонс не передал приказ о вашем вызове через меня.

— Он сказал, что звонит непосредственно мне, чтобы объяснить, какие вопросы я должен прозондировать у нового помнача.

— Полагалось передать через меня.

— Он сказал, что завтра вы получите письменное предписание.

— Если он сам дает распоряжения, минуя надлежащие каналы, то чего он может ожидать от других офицеров, — сказал Гуоткин. И засмеялся — видимо, находя облегчение в мысли, что весь командный костяк роты сломан, а не переходит цел и невредим в новаторские, так сказать, руки Кедуорда. Гуоткин явно предпочел бы сдать роту кому угодно, только не Кедуорду.

— Вероятно, Идуолу дадут на ваш взвод Филпотса или Пэрри.

Сказав это, он снова зашуршал бумагами. Я повернулся, чтобы уйти. Гуоткин поднял вдруг голову.

— Заняты сегодня вечером? — спросил он.

— Нет.

— Давайте прогуляемся в парке.

— После обеда?

— Да.

— Хорошо.

Я пошел укладываться, готовиться к завтрашнему отъезду. В столовую Гуоткин явился поздно. Я уже пообедал, сидел в галерее. Поев, он подошел ко мне:

— Двинем?

— Двинем.

Мы спустились по каменной лестнице на садовый газон, истоптанный солдатскими ногами, исполосованный нетерпеливыми косыми тропками. За садом, за линией кустов начинался парк. Мы вошли под деревья, и Гуоткин направился к лощине леди Каро. После жаркого дня хороши были прохлада и покой парка. Светила полная луна, небо яснело почти по-дневному. Теперь, когда я расставался с Каслмэллоком, мне стало жаль, что я так редко заходил в глубь парка. Все держался у дома, считал, что эти рощи и поляны лишь усилят каслмэллокскую мою грусть.

— Знаете, Ник, — сказал Гуоткин, — хотя рота значила для меня все, но еще хуже то, что вообще ухожу из батальона. Конечно, в учебном центре будут занятия по новейшим видам оружия и методам ведения боя, смогу там освоить все это досконально, а не как мы тут — наспех нахватался и тут же обучай солдат.

Что отвечать ему, я не знал, но Гуоткину ответа и не требовалось. Он просто облегчал душу.

— Идуол сияет от радости, — продолжал он. — Ничего, почувствует еще, каково быть ротным. Не так это, может, легко, как он думает.

— Да, Идуол расцвел от назначения.

— И еще — Морин, — произнес Гуоткин. — Ведь придется разлучиться с ней. Хотелось потолковать об этом с вами.

Так я и думал — для того и затеяна прогулка.

— Проститься время у вас еще будет, — утешил я.

Утешение слабое. Впрочем, разлука с Морин для него к добру, раз он так теряет голову от этой девушки; но легко быть рассудительным относительно чужих любовных дел и бед, зачастую эта рассудительность — лишь признак, что не понимаешь всю их глубину и сложность.

— Завтра постараюсь сходить туда, — сказал Гуоткин, — приглашу ее провести вечерок.

— Вы с ней виделись последнее время?

— Довольно часто.

— Да, не повезло с этой любовью.

— Я знаю, что врезался глупо, — сказал Гуоткин. — Но случись так снова — снова бы влюбился. Да еще и не конец.

— Чему не конец?

— С Морин.

— В каком смысле?

— Ник…

— Да?

— Она почти уже согласна… понимаете?..

— Согласна?

— Думаю, если смогу с ней завтра встретиться… Но помолчим об этом. Знаете, она не может решиться. Я ее понимаю.

Мне вспомнились слова Амфравилла: «Нет, не сегодня, милый, — я тебя еще недостаточно люблю. Нет, не сегодня, милый, — я тебя слишком сильно люблю…» Покормили уже Гуоткина этими завтраками. Мы шли по парку, и мысли Гуоткина все перескакивали от одного огорчения к другому.

— Если вторжение произойдет, пока буду в Англии, в учебном центре, то по крайней мере окажусь ближе к полю битвы. Не думаю, чтобы немцы высадились в Ирландии. Как считаете? Высадка здесь не составит труда, но потом пришлось бы им высаживаться еще раз.

— Да, расчета им нет, по-моему.

— А Идуол быстренько повел себя начальником.

— Да, быстро вошел в роль.

— Помните, я говорил, что вежливость проще бы называть слабостью.

— Помню отлично.

— Если это верно, тогда, выходит, Идуол вправе так себя вести.

— Прямота действий имеет немалые преимущества.

— Но я и сам всегда держусь этого в армии, — сказал Гуоткин. — А ничего путного у меня не вышло. Отсылают вот в учебный центр за негодностью. А ведь я работал усердно, не кое-как, — разве что забыл про чертов код, но и у других бывает же такое.

Он говорил, не жалуясь, а просто недоумевая и усиливаясь понять, почему у него вышло комом. От моих объяснений не было бы толку. Я даже не уверен, что у меня нашлись бы объяснения. Все, что Гуоткин сказал, соответствует истине. Работал он усердно. Гуоткин даже не чужд понимания таких духовных аспектов военной жизни, как то, что в армии правит и решает воля — и, следовательно, если слаба воля, слаба и армия. Но он явно путает слабую волю с вежливостью, а твердую с грубостью, и в этом одно из заблуждений, которые подкашивают его.

— Я обожал командирство, — сказал Гуоткин. — А вам, Ник, разве не нравится командовать взводом?

— В молодости, возможно, нравилось бы. Не знаю. Сейчас определенно поздновато. Тридцать человек лежат на тебе ответственностью и не дают ни малейшего чувства власти, которое вознаграждало бы за этот груз. Одни вечные заботы и хлопоты.

— Вы правда так считаете? — удивился Гуоткин. — Когда началась война, меня прямо окрылила мысль, что поведу солдат в бой. Может, еще и поведу. Может, это лишь временная неудача.

Он засмеялся невеселым смехом. Мы уже подходили к лощине, к окруженной кустами прогалине. С одного ее края — большая каменная скамья; по бокам скамьи — декоративные урны на цокольках. Неожиданно к нам донеслось пение:

Голос мужской, знакомый. Песня эта приводит на память старомодные мюзик-холльные песенки конца века, но появилась она недавно и нравится солдатам своей, что ли, тоской о прошлом и ритмичностью. Пение оборвалось. Послышался женский смешок, повизгиванье. Мы с Гуоткином остановились.

— Кто-то из наших, как будто? — сказал Гуоткин.

— Вроде бы капрал Гуилт.

— Пожалуй.

— Давайте взглянем.

Тропинкой, идущей среди кустов, мы стали огибать прогалину, без шума пробираясь сквозь подлесок. На скамье — солдат и девушка в полулежачем объятии. У солдата на рукаве две белые нашивки. Виден затылок огромной головы, явно принадлежащий Гуилту. Мы секунду постояли, вглядываясь. Вдруг Гуоткин вздрогнул, сделал резкий вдох.

— О черт, — сказал он едва слышно. Стал осторожно пробираться назад через боярышник и лавровые кусты. Я последовал за ним. Сперва я не понял, зачем он уходит и что с ним: я подумал, он оцарапался шипом или хватился, что не подготовил чего-то там к передаче роты. Когда мы отдалились от лощины, он ускорил шаг. Заговорил он, только выйдя на аллею, ведущую к замку.

— Вы разглядели девушку?

— Нет.

— Это Морин.

— Как, неужели!..

Всякие слова мои излишни сейчас еще более, чем при известии, что Гуоткина сместили. Человек влюбленный — а Гуоткин влюблен несомненно — способен узнать свою женщину с расстояния мили. То, что сам я не рассмотрел Морин в вечерних сумерках, ничего не значит; Гуоткин ошибиться тут не мог. Сомнения можно отбросить.

— С капралом Гуилтом, — сказал он. — Вот так так!

— Да, Гуилта я узнал.

— Ну что вы скажете?

— Комментарии излишни.

— Тискается с ним.