— Сержант Пендри что-то приуныл сегодня, — сказал я. — Болен, должно быть.

— Я хотел поговорить с вами о нем, — сказал Гуоткин.

— Вы тоже заметили его состояние?

— Он подходил ко мне вечером. Из-за всех этих учебных приготовлений я не успел сказать вам раньше — или просто забыл.

— А что такое с ним?

— С женой скверно, Ник.

— Что с ней?

— Сосед сообщил ему в письме, что жена спуталась с другим.

— Понятно.

— В газетах без конца трубят, что британские женщины не щадят усилий для победы. А по-моему, — продолжал Гуоткин со все той же страстностью, которая моментами вскипала в нем, — они не щадят усилий, чтобы спать с кем только могут, пока муж в армии.

Пусть в словах Гуоткина была доля преувеличения, но надо признать, что подобные письма мужьям приходили в роту нередко. Чипс Лавелл (мы с ним женаты на сестрах) заметил однажды: «Почитать нашу популярную прессу, подумаешь, что прелюбодействуют одни богатые. Вот уж вершина глупого газетного снобизма». И действительно, ведя ротные дела, через недельку-две лишишься всех иллюзий на этот счет. Я спросил Гуоткина, известны ли подробности семейного несчастья с Пендри. Подробностей Гуоткин не знал.

— Мерзость какая, — сказал он.

— Мужчины, надо думать, тоже рады позабавиться при случае. Не одни лишь женщины. Правда, находить на это время ухитряется здесь разве что капрал Гуилт.

— Мужчина — дело другое, — сказал Гуоткин. — Только нельзя из-за женщины забывать свой долг.

Мне вспомнился фильм, который мы с Морландом смотрели до войны. Русский полковник (действие происходит в царские времена) делает подчиненному выговор, употребляя именно эти слова о долге: «Женщиной, из-за которой забываешь свой долг, следует презреть». Насколько помню, там юный поручик, проведя ночь с любовницей полковника, опоздал к утреннему построению. Впоследствии мы с Морландом не раз возвращались в своих разговорах к этому суровому суждению.

— Это как взглянуть, — пожимал плечами Морланд. — Матильда, скажем, возразила бы, что следует презреть как раз женщиной, неспособной заставить тебя забыть о долге. Барнби же сказал бы, что следует презреть долгом, из-за которого забываешь о женщинах. Все тут зависит от точки зрения.

Возможно, Гуоткин смотрел фильм и запомнил фразу, милую ему. Но, вообще-то, вряд ли этот фильм, сравнительно «умственного» пошиба, дошел до провинциальных экранов. Скорее Гуоткин самостоятельно выносил в себе эту мысль — возвышенную, но не весьма оригинальную. К примеру, Уидмерпул, мой однокашник, после неудачной влюбленности в Джипси Джонс зарекся связываться с женщиной, из-за которой бросаешь дела. О собственной своей жене Гуоткин говорил редко. Упомянул как-то, что тесть его болен и, если умрет, теще придется перебраться к ним.

— Как же вы с Пендри поступите? — спросил я.

— Устрою ему отпуск поскорее. Боюсь, что придется вам побыть без взводного сержанта.

— Все равно Пендри положен отпуск рано или поздно. К тому же от него — теперешнего — мало пользы.

— Чем скорее Пендри съездит в отпуск, тем скорее покончит со всем этим.

— Если сможет.

Гуоткин взглянул на меня удивленно.

— Съездит домой — и все упорядочит, — сказал он.

— Будем надеяться.

— Разве, по-вашему, Пендри не сумеет обуздать жену?

— Не могу судить, не зная ее вовсе.

— То есть она может уйти к тому, другому?

— Все может случиться. Пендри может и убить ее. Кто знает.

— Помните ту книжку Киплинга у меня? — сказал Гуоткин, помолчав минуту.

— Да.

— Там перед каждым рассказом — стишки.

— Да, и что же?

— Один мне накрепко запомнился — некоторые строчки. Целиком я стихов не удерживаю в памяти.

Гуоткин опять замолчал. Неужели счел, что уже слишком раскрылся, и не назовет стишка?

— Какой же это запомнился вам?

— Там про бога римского, что ли.

— A-а, про Митру.

— Вы помните?

— Конечно.

— Уму непостижимо, — удивился Гуоткин, глядя на меня как на фокусника.

— Как вы сами выразились, Роланд, мое ремесло вынуждает меня много читать. Но что же вам запомнилось о Митре?

— Там сказано: «Митра, и ты ведь воин…»

Гуоткин замолчал. Посчитал, видимо, что я с полустроки пойму его.

— А перед тем упомянуто, что лбу жарко под каской и что от сандалий горят ноги? Вообразить не могу ничего тягостнее, чем шагать в античных сандалиях, особенно по булыжным римским дорогам.

Но Гуоткин оставил без внимания проблему пеших воинских переходов в сандалиях. Он был очень серьезен.

— «…нас до у́тра храни в чистоте», — подсказал он.

— Да, да.

— Как это понимать?

— Пожалуй, как весьма необходимую молитву для римского легионера.

Опять Гуоткин и не улыбнулся.

— Тут женщины имеются в виду? — спросил он, словно сейчас только додумавшись.

— Надо полагать.

Я подавил в себе соблазн пошутить насчет других, более темных, пороков, которым войско, столь разноплеменное, как римские легионы, было подвержено и для пресечения которых могло бы потребоваться спешное вмешательство Митры. Гуоткину было не до ученых шуточек. Не менее бесплодным, безнадежно-схоластическим делом было бы пуститься толковать о том, что римская оккупация Британии в действительности сильно отличалась от киплинговского изображения. В лучшем случае я жестоко запутался бы, объясняя соотношение фактов с поэзией.

— Многозначительные строчки, — медленно произнес Гуоткин.

— Зовут держать себя в узде?

— Поневоле обрадуешься, что женат, — проговорил он. — Что о женщинах не надо больше думать.

Он повернул обратно к перекрестку. Вдали стал слышен шум автомашины. Показался ротный джип. Гуоткин прекратил размышлять о Митре, снова обратясь в командира роты.

— Заговорились, и не успел осмотреть позицию вашего взвода — там ничего такого, что надо бы проверить?

— Ничего.

— Немедленно поведете бойцов к месту, указанному мной на карте. Заночуем там на ферме, в хозяйственных постройках. Это недалеко отсюда. Все смогут передохнуть до завтра. Ничего особого на нас не возлагается до полудня. Уяснили?

— Уяснил.

Он сел в машину. Джип снова укатил. Я вернулся к своему взводу. Сержант Пендри встретил меня, отрапортовал. Вид у него был все тот же, утренний, — не лучше, не хуже.

— Капитан Гуоткин говорил сейчас со мной о вашем отпуске, сержант. Устроим это, как только закончатся учения.

— Очень вам благодарен, сэр.

Он произнес это бесцветным голосом, как если бы отпуск совершенно не интересовал его.

— Постройте взвод. Ночевка будет на одной из ближних ферм. Сможем там поспать.

— Слушаю, сэр.

Как всегда, прошагать пришлось больше, чем рассчитали по карте. Снова уже лил дождь. Но, когда пришли, на ферме оказалось вполне сносно. Взводу отвели большую ригу под соломенной кровлей, было и внутри много соломы. Капрал Гуилт, как всегда, морщил нос от сельской обстановки:

— Ну и вонища тут кругом. Не терплю всех этих коров.

Я проспал эту ночь как убитый. Утром, вскоре после завтрака — я проверял как раз посты с сержантом Пендри, — спешно явился Бриз с важной вестью.

— Только что прибыл и стал на обочине штабной автомобиль с флажком командира дивизии, — сообщил он. — Должно быть, генерал проводит летучую инспекцию. Роланд приказал немедленно занять людей чисткой оружия или другим полезным делом.

Бриз побежал дальше — предупредить Кедуорда. Я прошел по риге, побуждая солдат к деятельности. Некоторые уже и сами счищали грязь со снаряжения. Тем, кто не трудился так явно и полезно, я нашел иные похвальные занятия. В несколько минут все упорядочилось — и как раз вовремя. Послышались шаги и говор. Я выглянул — через двор фермы, меся грязь, направлялись к нам генерал с адъютантом и Гуоткин.

— Идут, сержант Пендри.

Вошли в ригу. Пендри скомандовал «смирно». Я тут же заметил, что генерал Лиддамент в довольно дурном настроении. Это был мужчина серьезного вида, молодой для генерала, с бритым лицом, похожий скорее на ученого, чем на солдата. Приняв дивизию недавно, он уже дал себя почувствовать в мелких повседневностях службы. Хотя кадровики военные глядели на него как на педанта (так Мелгуин-Джонс отнесся о нем в разговоре с Гуоткином), но Лиддамент считался генералом думающим. Быть может, чтобы рассеять впечатление о себе как о педанте-формалисте — сознавая, возможно, этот недостаток и борясь с ним, — генерал Лиддамент позволял себе некоторые отступления от формы. Так, он ходил с длинной тростью, похожей на жезл соборного служителя, и носил клетчатый черно-коричневый, небрежно накинутый шарф. За борт походной куртки был засунут охотничий рожок. По словам того же Мелгуин-Джонса, иногда генерала сопровождали две небольшие собаки на поводке, грызясь между собою и внося этим немалый беспорядок. Сегодня собачонок не было — видимо, серьезность дела исключала их присутствие. А с собаками генерал еще больше походил бы на пастуха или охотника — на образ идеализированный, вечный, с какой-нибудь гравюры, из безмятежно пасторальной сцены. Однако манера речи у Лиддамента была отнюдь не пасторальная.