— Дайте команду «вольно», старшина, — начинал он. — Отставить разговоры. Задние ряды — поближе, чтобы всем были отчетливо слышны мои слова. Вот так. Теперь слушать меня внимательно. Командир батальона приказал еще раз предупредить всех вас, чтобы берегли винтовки как зеницу ока, ибо винтовка на войне — лучшая подруга; солдат без винтовки — уже не солдат. Он как мужчина, потерявший то, что делает его мужчиной; он унылый калека и бесполезней, чем шахтер без рудничной лампы или фермер без плуга. Вы знаете, что мы воюем против гитлеровских орд, и поэтому рота должна показать, из какого она теста, и должна блюсти винтовки, как один человек, а ротозеи предстанут у меня перед командиром батальона. Вокруг затаились мерзавцы, которые рады похитить винтовки для своих гнусных целей. Утрата винтовки — дело нешуточное, это вам не то, что не подстригся или пуговицы не начистил. В Олдершотском учебном лагере есть место, именуемое Оранжереей, куда сажают не уберегших винтовку — и вторично им туда уже не хочется. Но я не в угрозу это говорю. Я не под страхом кары хочу вести вас за собой. Я хочу, чтоб вы о чести полка помнили и берегли винтовку, как жену или младшую сестренку. Причем, возможно, не весь еще сержантский состав проникся ответственностью за винтовки и остальное. Капралы, прочувствуйте мои слова. Все винтовки будут проверяться еженедельно, на построении при выплате жалованья. Каждый подходит к столу с винтовкой и, не забудьте, встает как штык по стойке «смирно», глядя прямо и не шевелясь. Таким путем мы все сплотимся, и пусть скажут о роте, как преподобный Попкисс, наш священник, читал нам с кафедры в прошлое воскресенье: «Восстань, Варак! И веди пленников своих, сын Авиноамов». Так берегите же свои винтовки, станем же лучшей ротой батальона и в строю, и в бою. Старшина, дайте команду…

Речь произвела на меня впечатление, хотя моментами я ждал, что слушателей насмешит гуоткинский образ мужчины, потерявшего то, что делает его мужчиной, или сравнение винтовки с подругой, которую нужно беречь, как сестренку. Но, напротив, рота слушала завороженно, и при упоминании о военной тюрьме все шумно вздохнули, как кинозрители, когда им щекочут нервы особенно жуткими кадрами фильма ужасов. Мне вспомнилось, что Брейси, денщик моего отца, вот так же называл свою винтовку лучшей подругой солдата. Четверть века прошло, а простенькое чувство устояло под напором времени и новых, усовершенствованных видов оружия.

— Ребятам полезно выслушать такое, — сказал потом старшина Кадуолладер. — Капитан умеет с ними говорить. Отменный бы из него проповедник.

Даже Гиттинсу — прирожденному скептику, каких поискать в батальоне, — понравилась речь Гуоткина. Я зашел к нему на склад проверить запас тканого снаряжения.

— Хорошую речь сказал ротный, — одобрил Гиттинс. — Уж после этого ребята глаз не должны спускать с винтовок. И с прочего своего имущества, а не приходить ко мне и клянчить замену, как рождественский подарочек.

Кедуорд отозвался более критично.

— Роланда хлебом не корми, — сказал он, — только дай разглагольствовать. А вот интересно, каким он окажется в бою со своей нервностью. Не растеряется ли?

В свою очередь и Гуоткин выражал относительно Кедуорда некоторые сомнения.

— Идуол во многом хороший, надежный офицер, — говорил он мне доверительно, — только я не уверен, способен ли он повести бойцов.

— Солдаты его любят.

— Любить они могут и офицера, неспособного их воодушевить. Янто мне на днях сказал, что солдаты любят Битела. Что ж, по-вашему, Бител способен вести их за собой?

Антипатию Гуоткина к Бителу еще усилил случай с Морганом, происшедший вскоре после проповеди о винтовках. Морган, по прозванию Глухарь, был, в полном соответствии со своим прозвищем, мало сказать тугоух — глух как пень. Лет ему было тридцать пять, от силы тридцать семь, но, как зачастую шахтеры его возраста, он казался много старше. Притом глухота выключала Моргана из солдатского шумного быта и придавала его лицу мягкое, даже благостное выражение, словно бы вовеки не тревожимое ни смятением души, ни беспокойной мыслью. Правда, Глухарь Морган вообще вряд ли страдал изобилием мыслей, беспокойных или же спокойных, так как не блистал умом, хотя обладал всевозможными иными похвальными свойствами. Коротко сказать, Глухарь был полной противоположностью Сейсу. Всегда безупречно опрятный, он готов был днем и ночью выполнять работы из разряда утомительных и нудных — в истинно христианском безропотном духе. А даже у хороших солдат готовность эту сыщешь нечасто. Вот Глухаря и не отослали в дивизионный тыл при передислокации — хотя, как нестроевика, перевод в тылы ожидал его рано или поздно. Но не только и не столько за редкостную и безотказную старательность его держали у нас, сколько потому, что все его любили. К тому же он прослужил уже в территориальном нашем батальоне дольше всякого другого рядового и не хотел уходить от товарищей (говорили, что дома его поедом ест жена) — и у начальства не подымалась рука заполнить на него уж не знаю какую там переводную форму. Морган служил у Битела во взводе.

Самого Битела незадолго перед тем назначили ведать стрелковой подготовкой. Не потому, что Бител отличился в этом деле, просто батальон был недоукомплектован офицерами, да еще нескольких откомандировали на курсы. К тому времени мне стала уже ясней индивидуальность Битела. Он был провинциальный неудачник, перебивался до войны случайным заработком — предпочтительно на театральных задворках, — живя одинокой, пьяной жизнью вечно в двух шагах от беды, но неизменно ухитряясь избежать серьезных неприятностей. Здесь, в батальоне, он уже не повторял любовной пляски вокруг чучела, не позволял себе ничего в столь экзотическом духе. Тем не менее чувствовалось, что эти проявления его натуры не полностью подавлены, а дремлют в нем. Держался он всегда смирно, почти подобострастно, однако под смиренностью ощущалось самомнение — быть может, даже болезненное.

— Вас не увлекало движение бойскаутов? — спросил он меня как-то. — Я увлекался одно время, служил у них организатором. Для мальчиков бойскаутство — чудесная вещь. Дает им такие возможности. Но в конце концов я бросил. Среди них свинята, знаете, встречаются. Вы не можете себе представить, что от них услышишь. Я был поражен, о каких они знают вещах. А слова какие употребляют между собой. Вы просто не поверите. Мне говорили, там потом очень сожалели о моем уходе. У них большие трудности с подбором подходящих кадров. Туда суются всякие мерзкие типы.

Нет места хуже для эгоистов, чем армия, — и нет места лучше. Так, Бителу служить было прескверно: им вечно помыкали, с него взыскивали; Гуоткину же было превосходно, поскольку он обладал — в определенных пределах — желанными чином и властью. Однако в армии, как и везде, ничто не вечно. Справедливо говаривал Мелгуин-Джонс: «И этот день придет к концу, как прочие». Пусть честолюбие Гуоткина было на время удовлетворено (осуществлен его «личный миф», как сказал бы генерал Коньерс), но ведь всегда есть опасность, что переназначат, повысят неудачно, обязанности перераспределят — и все изменится. Даже и у Битела могли перемениться полностью или частично обстоятельства, мешающие ему заниматься любимым своим суетливым бездельем. К примеру, чрезвычайно обрадовало Битела назначение на стрельбище — и по нескольким причинам. Бител не без оснований считал, что это укрепляет его шаткий статус, хотя ведать стрелковой подготовкой, пожалуй, легче, нежели вести повседневные занятия со взводом. Вдобавок на стрельбище нес постоянно службу Дэниелс, ординарец Битела.

— Он мой бесценный клад, — говорил Бител. — Вы знаете, как трудно найти себе здесь ординарца. Не идет никто, не хотят, несмотря на льготы. А Дэниелс — золото мое. Пусть он иногда непунктуален, забывчив — и даже весьма часто. Но что я в нем люблю — при любой погоде он встречает вас веселым словом. И к тому же чистенький, как стеклышко. Просто залюбуешься, когда он утром делает зарядку, а это не про каждого солдата скажешь. Что ни говори, а Дэниелс не такой, как вся эта шахтерская молодежь, хоть они и славные ребята. Он недаром прослужил три месяца коридорным в «Зеленом драконе» в нашем городке — навидался всякого, наслышался, пообтесался.