— Господин… эфенди… Кто… Кто ты? — спросил он.
— Я уже сказал тебе.
— Ты сказал правду?
— Ты осмеливаешься уличать меня во лжи?
— Нет, ради Аллаха, нет, ведь я знаю, что ты, что…
Он не мог дольше говорить, объятый сомнениями и страхом.
— Что такое? Что ты знаешь обо мне?
— Ничего, вообще ничего, кроме того, что ты писарь и живешь в Стамбуле.
— Тогда отчего ты говоришь какие-то странные вещи?
— Странные? Ах, господин, тут нет никакого чуда, ведь ты похож на того, о ком я подумал, что он — это ты, о ком… о Аллах! Ты прав. Я совсем запутался, ведь очень уж вы похожи.
— На кого я так похож?
— На покойного эфенди.
— Ах! А когда он умер?
— Сегодня — в пути.
— Печально, когда правоверный умирает во время дорожных тягот. Его ближним не дано напутствовать его сурой, читаемой в час смерти. Отчего же он умер?
— Он был убит.
— Ужасно! Ты видел его труп?
— Нет, господин!
— Тебе сообщили о его смерти другие люди?
— Так.
— Кто же его убил?
— Неизвестно. Он умер среди леса на пути в Остромджу.
— А я ведь недавно тоже проезжал через этот лес. Почему я ничего не слыхал об убийстве? И почему его убили?
— Ему отомстили.
— Кровная месть?
— Нет. По неосторожности он совершил в Остромдже форменную революцию, натравил на себя людей, а вечером даже сжег жилище одного благочестивого человека.
— Да, такое преступление Аллах никогда не прощает.
— О, этот человек не верил в Аллаха. Он был гяур, христианин, пожирающий свиней.
— Тогда перед ним разверзнется ад.
— Так вот ему отомстили: его подкараулили и убили.
— Он был один?
— Нет. С ним были еще трое.
— Где же они?
— Пропали. Говорят, они тоже убиты.
— Куда же отвезли его труп?
— Не знаю.
— Странно! Так я похож на этого неверного?
— Фигура у тебя точно такая же и лицо, только волосы и борода короче и намного светлее, чем у него.
— Отрадно слышать, что между ним, гяуром, и мной, шерифом, все же есть разница. А ты кто такой?
— Бакаджи из Остромджи.
— Тогда ты и впрямь все доподлинно знаешь. Гм! А вот я сегодня слышал в пути о двух разбойниках, двух штиптарах, которых зовут «пегими». Ты слышал когда-нибудь о них?
— Да, ведь мы, посыльные, обо всем знаем.
— А ты знаешь их?
— Нет, господин. Как может честный человек знаться с разбойниками? Что мне с ними делать?
— Их видели сегодня утром вблизи Остромджи.
— Да будет Аллах милостив к сему месту!
— Был с ними и один бакаджи. Помнится, его звали Тома.
Посыльный вздрогнул от ужаса, а я спокойно спросил его:
— Ты его, может быть, знаешь?
— Очень хорошо. Он… он мой друг.
— Предупреди его, если встретишь. Этого человека разыскивает полиция.
— Аллах, Аллах! За что?
— Он пособник убийц, он выдал этого христианина убийцам — двум аладжи. Он сказал им, когда четверо чужеземцев покинут Остромджу.
— Это… это правда? — пролепетал он, заикаясь.
— Убитый сам рассказал.
— Разве мертвецы говорят?
— Он не умер, он не убит. Никто не знает, что его хотели убить, никто, кроме тебя, Тома.
Посыльный вскочил с места.
— Ты меня знаешь? — ошеломленно воскликнул он.
— Да, и те тоже тебя знают.
Я снял очки и тюрбан и указал на дверь, в которую вошли Оско, Омар и Халеф. На какие-то секунды посыльный застыл от ужаса, ведь теперь он узнал меня. Затем он воскликнул:
— Мне надо уходить, немедленно уходить! У меня срочные дела!
Он метнулся к двери, но Халеф уже схватил его за воротник.
— Почему же, дружище, ты решил нас так спешно покинуть? — спросил он приветливым тоном.
— Потому что у меня еще очень много хлопот.
— Я думаю, ты хлопочешь, лишь пока едешь сюда. Значит, ты выполняешь поручения и по пути в Остромджу?
— Да, конечно; не теряю времени даром.
— А мы можем кое-что отослать с тобой?
— Кому?
— Я это напишу.
— А что за посылка?
— Приветствие, всего лишь приветствие.
— Охотно это выполню; только позвольте пройти!
— Так не пойдет. Тебе придется подождать, ведь я прямо сейчас собираюсь написать тебе приветствие, да и адрес в придачу.
— Много это займет времени?
— Нет. Подобные дружеские послания я не обременяю подробностями. Мне не нужны ни бумага, ни чернила, ведь я пишу на недубленом пергаменте. И плату посыльному прилагаю тут же. Карандаш я оставил снаружи, в конюшне. Тебе придется пройтись со мной туда, любезный Тома. Идем!
Посыльный испытующе взглянул на малыша. Он не доверял этому мнимому спокойствию, но все же Халеф говорил так дружески… Он наконец последовал за Халефом, а Оско и Омар, ухмыляясь, пошли за ними.
Я сидел у открытого окна, в котором не было стекла; отсюда был виден почти весь двор. Я видел, как четверо пересекли его и скрылись за дверью, ведущей в конюшню. Дверь тут же захлопнулась.
Вскоре я услышал доносившиеся издалека звуки, которым в Китае и Турции внимают по сей день. Это были те неописуемые звуки, что возникают, когда плеть врезается в кожу человека.
Затем дверь снова открылась, и оттуда вышел посыльный. Его осанка не внушала уважения; по лицу было видно, что он пытается вернуть утраченный душевный покой. Его походка напоминала поступь орангутанга, коему довелось, не прибегая к помощи веток, передвигаться на своих двоих. Его колени подгибались, грудь была сдавлена, а голова откинута назад.
Его, очевидно, не интересовало впечатление, произведенное его драматичным уходом. Не оглядываясь, он проделал маневр, который бесцеремонные берлинцы именуют фразой: «Он прошлындал за угол».
Три экзекутора тотчас навестили меня.
— Сама судьба привела его к нам! — воскликнул Халеф, погладив свою жидкую бороду и весьма благодушно улыбнувшись. — Что сказал этот проныра, когда увидел тебя, сиди?
Я рассказал обо всем.
— Ах, какой наглый прохвост! Ладно, пусть забирает с собой в Остромджу три десятка проникновенных посланий, начертанных мной на его спине, а там пусть раздает их всем, кому я наказал.
— Он не сопротивлялся?
— Рад бы был, да я как следует ему втолковал, что, вздумай он защищаться, то получит все пятьдесят; если же он сам, добровольно, ляжет на землю, то получит лишь тридцать. Он был столь мудр, что выбрал последнее. Я же постарался, чтобы эти тридцать приветствий так же запали в его душу, как и пятьдесят. Ты согласен, эфенди?
— На этот раз да.
— Ах, если бы судьба доставляла мне эту радость почаще, когда речь заходит о таких негодяях! У меня на примете есть еще несколько типов, которым я от всего сердца позволил бы выбирать между тридцатью и пятьюдесятью. Надеюсь, кого-то из них я еще встречу в добрый час. А как обстоят дела с твоей ногой, сиди?
— Не очень хорошо. Пусть Омар посмотрит, можно ли раздобыть в городе гипс, и пусть доставит мне примерно пять литров, а ты принеси мне сосуд с водой, а потом сними с меня чулки.
Тем временем вернулся корзинщик и сообщил, что он все проискал, пока не нашел, наконец, «доктора всех мучений» — Чефаташа. Хотя этот господин очень занят, он скоро пожалует сюда.
Я поблагодарил его за труды, дал ему немного табака, а потом отпустил домой.
Халеф принес воды. Когда я осмотрел опухшую ногу, то увидел, что у меня вывих, по счастью, очень легкий. Пожалуй, я сам мог бы вправить сустав, но предпочел довериться врачу. Ошибка могла бы надолго задержать меня здесь. Пока же я сунул ноги в холодную воду.
Наконец пришел врач. Я бы принял его скорее за китайского почтальона, чем за европейского эскулапа.
Он был небольшого росточка и отличался невероятной полнотой. Его щеки лоснились как рождественские яблоки. Его маленькие, раскосые глазки выдавали, что колыбель его предков висела под пологом монгольской юрты. Гладко подстриженную голову венчала старая, изношенная феска, сдвинутая далеко назад и открывавшая лоб. Вместо кисточки ее украшал пучок ленточек от сигар синего, красного и желтого цвета. Его короткий кафтан доставал ему только до коленей; он состоял, казалось, лишь из одного неимоверного кармана, который оттопыривался во все стороны — вверх и вниз, налево и направо, назад и вперед. Там уместилась прямо-таки ходячая аптека врача.