Память послушно подсказывала куплеты, которым научила ее Виви.

— Мой друг — Гекльберри, — прошептала она Хьюэлин, когда была допета последняя строка, и собачка послушно положила мохнатую головку ей на колени. Грудь Сидды вздымалась, голова казалась легкой и гудящей. Пение словно промассировал о ее тело изнутри.

«Я научилась петь у мамы. В наше время никто не поет, как пели когда-то мама и мы четверо».

Сидда не знала, какой океан песен окружал подраставшую Виви. О подобном не рассказывают учебники истории. Тогда люди без умолку распевали на свежем воздухе. В тридцатых — сороковых годах было просто невозможно пройти по улицам Торнтона, штат Луизиана, не услышав пения. Пения или насвистывания. Пели домохозяйки, развешивая белье, насвистывали старые чудаки, сидя перед зданием суда на Ривер-стрит, мурлыкали садовники, копаясь в земле, заливались дети, пролетая по тротуарам на самокатах и велосипедах. Даже серьезные бизнесмены свистели модные мелодии, отправляясь в банк или возвращаясь домой. Тогда в гостиных стояли не телевизоры, а пианино. Пение не всегда означало, что люди счастливы: иногда мелодии были траурными или церковными гимнами. Очень часто музыка лилась с губ негров, чьи песни затрагивали какой-то потаенный уголок в душе Виви, будя грусть, для которой не было названия. В те дни, казалось, пели все.

Когда Сидда была маленькой, мать учила петь ее и других детей, когда возила в школу по утрам, если им случалось пропустить школьный автобус. Показала, как правильно свистеть, еще до того, как они научились говорить, и постаралась передать все свои скаутские песни и избранные любимые хиты сороковых. Сидда и ее братья и сестры знали наизусть «Пенсильвания 6—5000», «Не могу не любить своего мужчину» и «Чаттануга чу-чу» еще до того, как самостоятельно научились завязывать шнурки туфель.

В хорошие дни Виви садилась за кабинетный рояль, подаренный Багги, и объявляла гостиную залом салуна. Даже Шеп иногда подпевал таким мелодиям, как «Ты — мое солнце» или «Желтая роза Техаса».

В такие моменты Виви поворачивалась к нему и восклицала:

— О Господи! У тебя поразительный голос! Тебе бы стоило петь почаще! Не держи свой свет под спудом! Скрывать такой талант!

И Шеп на это смущенно бормотал:

— Это ты настоящая артистка в семье, Вивиан.

И ретировался на кухню налить себе бурбона.

Сидда любила минуты, когда отец присоединялся к общему веселью, затеянному и поощряемому матерью. Но такие случаи были редки, как и общение с отцом. Шеп любил жену и детей, но знал о разведении хлопка и охоте на уток куда больше, чем о семейной жизни. И эта семейная жизнь вроде как проходила мимо него, почти не задевая. Он словно не понимал, что это такое — быть членом семьи, и поэтому придерживался того, в чем больше разбирался, предпочитая оставаться в стороне. Сидда по пальцам могла пересчитать те случаи, когда оказывалась наедине с отцом. Он был человеком, отмеченным вечным клеймом поэзии деревенской жизни, но выражение лица всегда было омрачено бурбоном и невыразимой меланхолией.

Шеп Уокер не летал так высоко, как Виви, однако тоже был способен на всякие прихоти, причуды, фантазии, проявлявшиеся часто и весьма непредсказуемо. Как в тот сочельник, когда он явился домой с костюмами ковбоев, дополненными шляпами и сапогами, для каждого члена семьи, включая маленькую задорную ковбойскую шляпу для их кокер-спаниеля. При этом он был так доволен собой, что сумел лестью и комплиментами уговорить Виви позволить домочадцам (исключая собаку) пойти в таком виде к рождественской службе. После мессы, когда друзья собрались вокруг Уокеров, выглядевших, будто разом спятившая группа исполнителей кантри, Виви рассмеялась и сказала:

— Святой Шеп Креститель посчитал, что наша госпожа Божественного Сострадания нуждается в хорошем пинке под зад.

В молодости Шеп Уокер был неотразимым сердцеедом, воплощением фермера-джентльмена, который женился на Виви Эббот, потому что жаждал вкусить ее неиссякаемой жизненной энергии. Он ни на секунду не задумывался над тем, зачем это ему нужно. Не заподозрил, что неизменная оживленность Виви имеет свою темную сторону. Шепу Уокеру в голову не пришло, что Виви с годами может его измотать. Когда-то их взаимное физическое притяжение было почти непреодолимым и даже с годами еще не иссякло окончательно, проявляясь вновь и вновь, ненужное и нежеланное, несмотря на долгие периоды воздержания и охлаждения.

Виви же вышла за Шепа Уокера, потому что обожала его голос. Ей нравилось, каким неизменно уверенным в себе он казался после того, как она целовала его. И еще потому, что (в самом начале) его присутствие заставляло ее почувствовать себя звездой. И наконец, потому, что уже в двадцать четыре года она считала: ей совершенно все равно, за кого выйти замуж.

Как-то мать сказала Сидде:

— Судьбой мне был предназначен Пол Ньюмен, но Джоанн Вудворт поймала его раньше. После этого мне было на все наплевать.

Именно эта дьявольская пляска между тихой меланхолией Шепа и лихорадочным обаянием Виви, постоянно сдабриваемая «Джеком Дэниелсом», и сформировала впечатление Сидды от семейной жизни.

* * *

Позже, вернувшись в домик, Сидда заварила себе «Эрл Грей», охладила и вытащила торшер и кресло на веранду. Не хотелось терять из виду луну. Но едва она положила на колени материнский альбом, примчалась Хьюэлин с тряпичной игрушкой, напоминая, что пора поиграть. Сидда невольно рассмеялась. Огромные глаза, слегка вытянутый нос и курчавые хлопушки ушей были такими трогательными!

Сидда опустилась на колени, потянула за игрушку и зарычала. Собака ужасно обрадовалась. И они играли, пока Сидда не сдалась и не позволила Хьюэлин выиграть.

Снова взявшись за альбом, Сидда вздохнула и на секунду прикрыла глаза.

Откройся мне. Позволь проникнуть в твои тайны.

Пальцы что-то сжали. Она посмотрела вниз и обнаружила, что держит приглашение, напечатанное на белом бристольском картоне.

Мистер Тейлор Чарлз Эббот

имеет честь пригласить вас на танцы

в честь своей дочери,

мисс Вивиан Эббот,

в пятницу, 18 декабря 1942 года,

в восемь часов.

Бальный зал отеля «Теодор»,

Торнтон, Луизиана.

Декабрь сорок второго. Должно быть, что-то вроде бала по случаю незабвенного шестнадцатилетия. Неужели во время войны устраивали подобные праздники?

Сидда перевернула карточку. Где, черт возьми, имя бабушки?

Ей стало не по себе. Это ошибка? Или сделано специально? А если так, что это означает?

Пришлось снова бороться с искушением набрать номер и спросить Виви. Но Виви дала ясно понять: «Не звони».

Сидда взглянула на часы. Девять. В Луизиане одиннадцать. Каро наверняка не спит. Сидит и цедит любимый черный кофе сорта «Коммьюнити». Единственная истинная ночная сова из всех я-я наверняка ответит на звонок, если только ее жизнь за последние дни не изменилась самым радикальным образом. До интервью в «Нью-Йорк таймс» Каро раз в два месяца обязательно звонила ей, и всегда после полуночи. Но со времени выхода оскорбительной статьи они ни разу не поговорили. С тех пор как Виви вручила свою фетву.

Схватив фонарик и поводок Хьюэлин, Сидда повела спаниеля к телефону-автомату. Дорога была пустынна, все отдыхающие уже улеглись.

Проходя мимо «Куино-лодж», она заметила, что в вестибюле все еще теплятся огоньки. Сразу стало немного легче оттого, что она всегда может зайти сюда, если устанет от одиночества. Ей нравилось собственное легкое возбуждение. Нравилось, с каким трепетом она ждет новых открытий о шестнадцатилетней Виви Эббот.

— Ем сырное печенье и слушаю чертовы компакт-диски, чем еще заняться? — ответила Каро, тяжело, с присвистом дыша. Должно быть, ее эмфизема опять разыгралась. — Как насчет тебя, подруга?