Она просто не знает, как сказать Румпелю об этом. Как рассказать ему, что она адски, смертельно устала? Что у нее уже совершенно нет сил? Что, хоть она и улыбается, сердце ее болит. Болит и ноет, особенно по ночам, всякий раз, когда они ложаться спать рядом. Потому что ей невыносимо смотреть, как уходит, умирает великая любовь.

Она не знает, как поведать об этом, а в ее сердце, маленьком и хрупком, по-прежнему теплится надежда, что все еще возможно вернуть. Скоро все вернется и они будут вновь счастливы. Как прежде. Надежда – все, что ей осталось. Поэтому она смахивает катящуюся по щекам следующую слезинку и быстрее орудует ножом, нарезая салат.

Сейчас она спустится в столовую к нему, будет улыбаться за ужином, как всегда это делала. Ведь они семья.

Круэлла сбилась со счету, какая за последний час докурена сигарета – пятая, а может, шестая. Плевать. Больные легкие, зараженные сигаретным дымом, угрожающе свистели при каждой глубокой затяжке. Плевать. Голова шла кругом от одного дымного запаха. Плевать.

Важнее всего было забыть. Заставить себя забыть все, что было между нею и Румпельштильцхеном. И то, что они пережили в прошлом, и то, что случилось недавно.

Но в этом и была проблема. Она не выбросила разорванных трусиков. Глупо, но она этого попросту не смогла сделать. Хранила их, как трофей. Как маньяк затягивалась дозой воспоминаний. У нее только сошли следы его поцелуев и засосы на шее, и все еще саднят царапины на бедрах. Она все еще помнит толчки внутри себя и жар его спермы, разливающейся по телу. Фетишистка.

Она хочет забыть, но не может. Проклинает себя за то, что не получается стереть былую ночь из памяти. Конечно же, Круэлла понимала, что эта ночь не только ничего не поменяет между ними, а лишь обострит их противостояние. Теперь они точно пойдут до конца и закончат только тогда, когда один из них уничтожит другого. А значит, нельзя не то, что расслабляться, наоборот – нужно быть готовым к финальному поединку.

Кровать скрипнула, прогнувшись под мощным, мускулистым телом Артура, когда он перевернулся на спину. Он спал голым, откинув от себя одеяло, и Круэлла не могла в очередной раз не отметить рельефный торс, крепкие мышцы, красивые мускулы и мягкие завитки волос на груди, на животе, в паху. Все в этом мужчине было прекрасно, с эстетической точки зрения он являл собою образец настоящей мужской красоты. Если бы при этом он был еще хоть на каплю меньше тщеславен, хоть немного более реалистичен – цены бы ему не было. Если бы – но нет. Круэлле придется терпеть его глупость и откровенное самолюбование, от которого ее уже тошнит. Красивый, тщеславный, безумный и тупой – именно то, что ей нужно сейчас. Идеальное оружие в ее руках для мести.

Но находиться с ним в одной комнате Круэлла больше не могла. Осторожно поднявшись с кровати, она прошла до двери, неся в руках туфли, потому что давно уже оделась, и тихо выскользнула в коридор.

Прощай, король Артур. Ей нужно домой.

Однако, покинув пределы отеля и заняв привычное место водителя в своей машине, она подавила тяжелый вздох. Потому что сегодня окончательно поняла, чего же все эти годы так сильно хотела от Румпеля, но никогда не сможет этого получить.

Она хотела семьи. Они могли бы стать семьей друг для друга. Хорошей семьей.

В двери все звонят и звонят, разрывая ее барабанные перепонки, но ей все равно. Эмма Свон лежит в узком кресле, свернувшись калачиком, в одежде, привычно уже, черной, укрытая толстым одеялом, и ее при этом трясет, как в лихорадке. Звонок ее раздражает, как и любой другой посторонний звук, но она не будет никому открывать. Пусть уходят, она не хочет никого видеть.

Однако, дверной замок клацнул, поддался и вскоре она уже слышит знакомые шаги. Теперь придется ставить на дом защиту, дабы никто не посмел врываться в жилище Темной.

- Эмма, мы все вспомнили! Пожалуйста, не злись на нас, в той ситуации мы ничего не могли поделать, ты же знаешь. Но мы готовы тебе помочь, тебе и Киллиану, только не отталкивай нас, ради Бога.

Мама.

- Эмма, я знаю, тебе плохо сейчас, но ты не должна проходить через это одна, нет. Пожалуйста, давай поговорим. Вместе мы придумаем, как выпутаться из этой ужасной ситуации, обещаю. Давай обсудим это.

Отец.

- Мам, в тебе говорила Тьма, когда ты делала это все. Ты не злая, ты хорошая. Ты – моя мама. Давай мы решим, как действовать дальше. Я придумал спец-операцию, назовем ее «Свет», хорошо?

Генри.

- Послушай, Эмма, я знаю, как тебе больно и плохо сейчас. Я так жила долгие годы. И именно поэтому я здесь. Мы с тобой, и мы не дадим тебя растерзать Тьме. Но и ты должна нам верить, Эмма. Пожалуйста, выслушай. Я слишком хорошо тебя знаю, и я знаю – это не ты сейчас. Но мы тебя вернем. Спасем. Правда, ты же знаешь, у нас хватит сил. Только не беги.

Реджина.

Эмма Свон подтянула колени к подбородку еще сильнее, и еще плотнее укуталась в одеяло. Что им сказать, ее семье? Что они должны знать, люди, которые пришли сюда с проповедями о надежде? Что она все еще помнит, как мать отговаривала ее спасать Крюка, говоря, мол, такова жизнь, хотя сама сделала то же самое для Девида? Что отец, она помнит его взгляд тогда, когда он узнал, что в городе теперь не один, а два Темных, смотрел на Киллиана и на нее с таким неодобрением, с таким явным негодованием, что готов был убить, и посадить ее под замок, только потому, что она якобы пошла против природы, против воли семьи? Что ее сын не верил, когда она доказывала ему словами и делом, что его ее метаморфозы не должны задевать и не заденут, а требовал только хорошую мамочку, и больше никакую другую, как будто ему по-прежнему девять лет, хотя, спасая его, она запятнала свою душу убийством? Что, желая спасти ту, которая отчетливо и ясно кричала, что ей плевать на Крюка, сразу после того, как она, Эмма, спасла Робина, ей пришлось принять Тьму, дабы Реджине снова не мучиться, как когда-то, еще совсем недавно?

Она не может сказать такое своей семье. Она не знает, что им говорить. Поэтому, подняв на них уставший, равнодушный взгляд, шепчет только одно слово:

- Уходите!

И когда они, после часа заверений о том, что помогут ей, после часа проклятий Тьме, поработившей их драгоценную Свон, после долгих планов по спасению Темной все же уходят, Эмма лишь облегченно вздыхает. Потому что Тьма – это одиночество.

Но едва только в комнате раздаются новые вкрадчивые шаги, она вскакивает с кресла, отчаянно потерев глаза, и пощипав щеки, дабы казаться хоть малость не такой бледной.

Киллиан пришел. Ее любовь. Ее судьба.

Человек, с которым она так сильно хочет создать семью.

Крюк ходил по комнате, меряя ее тяжелыми шагами. Свон была так жалка в своем унынии, хлюпая носом и плача, что у него руки чесались ударить ее и покончить с этим раз и навсегда. Маленькая нытичка, она тянула к нему руки, беспомощно ударяясь о его горькую правду, и праведно пыталась отговорить его от задуманного. Скоро в этом мерзком городишке будет жарко, уж Киллиан постарается, за ним не заржавеет! А Свон пусть и дальше хнычет, маленькая, слезливая кукла.

Он смотрел на нее, взывающей к его лучшим чувствам, которых и в помине нет, и поражался себе: как он мог полюбить такую моралистку, такую закрытую женщину, у которой один черт знает, что на уме, такую несчастную плаксу? Нет, определенно он был глупым слепцом! Но больше такого не будет. Он не даст больше водить себя за нос, ломать себя, гнуть через колено во имя обычной женщины. Эта женщина слишком привыкла командовать, однажды он позволил, теперь же, конечно, такого не будет, нет. Дверь открылась, в комнату сначала просочился запах джина и дорогих сигарет, а потом уже, как всегда резкими, рваными шагами, вошла Де Виль. Губы ее растянулись в подобии улыбки, она осмотрела комнату так, будто видит ее впервые, явно оценивая обстановку, а потом, присев на диван и заложив ногу за ногу, наконец, поздоровалась: