Дочери переглядывались, а это мерзко. Это приводило ко всяким недостаткам.
– Лу! – вдруг тихо сказал он. – Поклянись, что не станешь убивать принца!
Я смущенно отвернулась. Стояла на цыпочках, отворачивалась, не знала куда прятать глаза. Робкая такая. Не могу лгать папе в глаза.
Я вообще никому и никогда не лгала. Смешно, но это правда. Все мои знают мою абсолютную честность и честь. Ведь не лжет же актриса людям, когда играет на сцене. Так и шпион их не обманывала.
А может и лгала. Но ложь для сердца была болезненна, а когда я играла служанку, пажа, солдата этого мерзкого ощущения лжи на физиологическом уровне вроде бы как и не было... А может, и было... Не знаю, может это зависит от побуждений – я никогда не обманывала для личных целей, ради корысти, для себя...
Война есть война... Был какой-то зазор, допуск, что ли, возможного... А если б я даже там начала обманывать ради личной корысти, ради денег, я погубила бы себя... Я бы не осталась прежней и сильной, я бы не смогла играть по-настоящему, чтоб люди не чувствовали фальши... Наоборот – я от игры получала даже некоторый экстаз, но никак не от обмана. Я была актрисой... Я немного поняла... Без духа я никудышная актриса... Мои действия были в духе...
И поэтому требовали абсолютной чести и чистоты цели...
Впрочем, это вряд ли поймет тот, кто никогда не был актером – ложь это нечто, отделенное от сердца, неискреннее, отделенное от правды, это нечто отделенное от собственной индивидуальности, духа, верит ли человек в свою ложь или нет, но ее всегда опытный шпион может почувствовать...
А у актрисы все по-другому – чем ближе к сердцу, тем сильнее воздействие... Просто у людей ошибка...
Театр не ложь по определению, ибо это не обман физиологически. Это Игра... И я не обманывала, не была неискренней, не сердечной, лицемерной, ибо роль была в моем сердце... Так шпионов некоторых высоконравственных стран было просто невозможно выявить – разве только по их высокой чести... Ибо они жили с высшим законом честности и даже чести, из высокой нравственности, а не наоборот.
И – более того – у них не было своей собственной личности, как это свойственно людям, с ее маленькими слабостями и привычками – как актеры они вторглись в ту сферу, где уже научились менять и творить личности, а значит, и убирать их волей и мгновенно.
Это были мощные индивидуальности как совокупность высоких целей, мощного сознания, знаний, умений, навыков и бесчисленного количества личин. Ибо эти люди стали свободными, хозяевами себя, а не рабами, связанными мелкими привычками и глупыми недостатками характера, которые люди считают качествами характера. Они могли быть любыми, какими захотят... И в то же время быть нерушимыми, как горы.
Такая индивидуальность есть совокупность тысяч нравственных качеств, а не физиологических особенностей физической личности, такая индивидуальность – свободное проявление миллионов навыков ума, а не личных привычек. У меня нет привычек. И нет физиологических особенностей. Индивидуальность – кристалл тысяч нравственных качеств и навыков, сквозь которых проходит свет твоего духа, окрашенный твоим личным опытом. И который сияет нестерпимо, не загрязненный пылью физиологии. Это весь синтез твоего духа и опыта.
Личность же – куча неконтролируемых привычек и физиологических реакций. Я же могла быть текучей, как свет.
И я знала, как и почему это происходило. И что в этом не было ничего неестественного, – это было развитие внутренней самодисциплины, подчинения и овладения самим собой. Точно так же, как мы учились овладеть самим собой, как овладели своими ногами, когда учились ходить, как мы научились не писать на кроватку...
Беда только, что большинство людей остановились в этом овладении на полпути, им никто не сказал о самодисциплине, о овладении самим собой, о том, что это естественно. И что это происходит во многих тайных локальных культурах, йогах, боевых школах, хотя должно происходить повсюду, ибо человек обретает бесконечность себя... Игра – лишь побочное следствие. Подражание любому солдату, пирату, пажу, чужому человеку – лишь частность, на самом деле это часть приспособления к любым обстоятельствам, покорению их через изменение себя.
Игра. Вечная Игра. Человек играющий. И приспосабливающийся легко к любым обстоятельствам.
Я могла легко войти в фул-контакт с любыми обстоятельствами, чтобы раскрутить их, беря на бросок, как дзюдоист в захват, а могла стать скользкой и неуловимой, что никакие обстоятельства не могли ухватить меня, как бы не хотели и не пытались, точно я не существовала в этом мире.
Мало кто понимает, что точка опоры в преодолении мира может быть прежде всего в изменении себя. Самый неправильный и грубый пример – плаванье, когда, овладев мастерством, вода становится для тебя радостью, а не гибелью, когда ты днями можешь нырять в море и даже спать на воде... Ты победила воду, изменив себя, хотя духовно осталась прежняя, не предав себя, а лишь улучшив.
Но это не правильный пример. Правильно сказать, что когда все обстоятельства против тебя, когда не на что вообще опереться, нет никакого рычага, на самом деле он есть, и вовсе не в приспособлении и не в покорности, этот рычаг, нет, эта точка опоры, опираясь на которую ты можешь рычагом сдвинуть обстоятельства. Это – ты сам! Изменив, улучшив себя, ты можешь перевернуть мир. Именно в тебе может быть та точка опоры, которая может помочь побеждать любые, даже самые непобедимые обстоятельства...
– Лу! – сказал отец, приводя меня в себя. – Не делай Джекки ничего слишком плохого!
Я вздохнула.
– Я попытаюсь... – тяжело сказала я. – Не знаю, правда, как у меня получится...
Мари хихикнула.
– А ты постарайся? – льстиво попросила она. – Я понимаю, не убивать трудно, и не бить принца трудно, но можно как-то смириться...
– А как насчет Сибири? – ласково спросила я. – Счастье!
– Знаешь, доченька, это счастье мы получили благодаря тебе! – строго ответил отец. – И я вообще тебе запрещаю с принцем кокетничать!
– Я с ним кокетничала!?! – оскорблено воскликнула я. – Да я его била, била, била, дважды плюнула на голову, опрокинула вазу, кинула жабу на голову, накормила пауком и жабой, негритенком сделала, в обезьяну обратила, в грязи выкупала, кастрировать собиралась, галерею показала...!
– Так-так! – подозрительно сказал отец. И я мигом прикусила язык. Перечисление грехов было громадной ошибкой. Дернул же меня кто-то за язык. Я с горестью подумала, что, наверное, я в душе христианка, исповедуюсь тут отцу, а это нехорошо. А говорить про галерею вообще было катастрофой, как и напоминать об этом.
– Сибирь! Сибирь! – закричала я, как попугай какаду, пытаясь вернуть ему прежнее направление мыслей. – В Сибирь! В Сибирь!
Это тоже была ошибка.
Папа стал черный и прибавил это к списку моих грехов.
– Этот принц такой плохой, что нам делать! – закричала я, подавляя их мыслительные способности своим тихим как гудок голосом.
Но родители на провокацию не поддавались, а вспомнили все мои грехи. Поскольку называть и перечислять их было долго, и даже назвать каждый по номеру невозможно за столь короткое время, отец просто назвал число. Которое увеличилось на шестнадцать. Один миллион четыреста тринадцать тысяч двести тридцать семь – он считает автоматически, бессознательно, как счетчик, и любит считать, так что все уже давно подсчитано и записано со слов мерзких ябед.
– Мерзкая клевета! – оскорбленно заорала я. – Да быть такого не может! Меня незаслуженно оклеветали, безумно преувеличив мои мелкие согрешения!!! Все ложь и клевета! – бушевала я. – Этому числу нельзя верить, ты преувеличил число моих грехов на целых три!!!! А я еще даже на остальные комнаты с сокровищами в доме не глядела!
Гордо отвернувшись, оскорбленная такой ложью, я быстро вышла из комнаты. Пока меня не поймали и не выпороли.
Скрывшись из глаз, я перешла на рысь. И только вылетев из дома, почувствовала себя хорошей девочкой. А то, если б догнали, я была б мерзким невоспитанным чудовищем. Насколько я понимала, отец сейчас будет занят. Ловлей и воспитанием. Но я подкинула родителю идейку, и пока он все комнаты не стерилизует, до тех пор охота на любимого ребенка подождет. Гнусное положение, но я ничего не могла сделать еще худшего, чтоб он забыл о предыдущем. Больше принца не было. Разве дом грохнуть?
