Я всегда была из тех, про кого говорят «верит, но не делает». Меня крестили в детстве, но со времени конфирмации я бывала в церкви лишь на свадьбах да похоронах, как многие жители моего мира. А теперь передо мною (или во мне, кто знает) молилась глупышка, принявшая меня за Святую Деву!

От абсурда и неловкости меня, можно сказать, спас старик. До этой минуты он грелся у огня, не спеша зачерпывая ложкой из щербатой деревянной миски какую-то похлебку. Увидев, что девочка уже двигается и полностью пришла в сознание, он быстро подошел к ней, и я наконец смогла разглядеть его.

Он был не так уж и стар – просто солнце и лишения пути нанесли на лицо густую сетку морщин гораздо раньше отведенного срока. Спина его была еще прямой, а взгляд – ясным и цепким. Он был одет ярче и лучше, чем большинство находящихся в зале; поношенная туника была отделана шелковой тесьмой, на ногах красовались плотные чулки – браги, а на голове – когда-то яркий, но давно уже выцветший тюрбан.

Пристально глядя на девочку, он заговорил с ней, и на этот раз тон был совсем другим – собранным и серьезным. Было забавно наблюдать, как они не вполне понимали друг друга, иногда переспрашивая и запинаясь. В разговоре выяснилось, что старика зовут Шуан; глядя на тюрбан и лютню в мешке, с которой старик не расставался ни на секунду, Бланка спросила, не странствующий музыкант ли он, и, получив утвердительный ответ, чуть не взвизгнула от радости. Но собеседник ее внезапно посуровел и спросил ее, кто и откуда она сама.

Страх и смятение девочки от этого невинного вопроса были такими, что обожгли меня даже через защиту моей чужеродности и ощущение сновидения; девочка была в панике.

– Я… сирота, мой отец был… горшечник, но сейчас родители умерли и я теперь скитаюсь без крова и дома, – наконец выдавила она. Обманывать она не умела, моя бедная Бланка, ее глаза забегали и личико покраснело даже сквозь нездоровую бледность от недоедания и холода.

– Значит, ты из семьи свободных людей, не сервов? А кем была твоя мать? Почему родственники не взяли тебя?

– У меня нет родственников…

– А кто разукрасил тебя такими живописными синяками?

Девочка совсем стушевалась.

– Ох, малышка, я ж почему спрашиваю, – старик задумчиво поставил свою миску рядом с тюфяком и стал машинально теребить завязки кошеля на поясе. – Если бы ты была не свободной, а скажем, сервой, и узнай кто, что я спас тебя и не сказал никому, за твое укрытие я должен был бы заплатить десять альморади. Ты представляешь себе, какая это куча денег? А если я верну тебя сеньору, он, возможно, вознаградит меня – на альморади я не очень надеюсь, но хоть несколько новенов мне бы пригодились…

Мир вокруг стал расплываться, и я поняла, что глаза Бланки начинают наполняться слезами.

Шуан молчал и ждал ответа.

И тут я не выдержала. Я ничего не знала о том, куда я попала, но правило «отпирайся до последнего» в безнадежной ситуации действует везде. И, как тогда на дороге, я на секунду завладела сознанием Бланки и прошептала – почти продиктовала – слова, которые она повторила твердо и почти уверенно, если не считать дрожащего голоса:

– А если бы я была не свободной, а, скажем, сервой, и никогда не сказала бы вам об этом? Вы не знаете ни о чем и вам не за что платить десять альморади. Я еще мала, я быстро расту и через несколько месяцев никто не сможет узнать меня. Если вы возьмете меня с собой, я буду помогать вам, и со мной вы сможете заработать больше, чем несколько новенов…

– А ты умна не по годам, – хмыкнул Шуан. – Слушай, свободная сеньорита, которая никак не может быть сервой, а что ты собиралась делать, сбежав неизвестно куда в такое время года в одной драной камизе и плащике, который даже для укутывания теста уже не годится?

– Я хочу стать солдадейрой! – выпалила Бланка. Танцевать и петь перед знатными сеньорами, носить красивую одежду, играть на лютне, чтобы меня приглашали на праздники и давали за это монеты!

В первую секунду мне показалось, что Шуан все-таки поперхнулся своей недоеденной похлебкой. Глаза его выпучились, он замер, а потом разразился таким смехом, что согнулся пополам.

– Солдадейра! Она мечтает стать солдадейрой! Господи, ну что же мне делать с тобой, горе ты мое!

Так началось наше путешествие: Шуан, его ослик, Бланка (именно в таком порядке они вышагивали по разбитой римской дороге) и я, невидимая, смотрящая на мир ее глазами и безмолвно говорящая с ней. Ее беспутный ангел-хранитель, потерявшийся в безвременье собственной смерти.

По мере удаления от Альбасете, где старик нашел девочку, призрак десяти альморади, висевший над ребенком, становился все менее страшным; никто не искал ее, никто не узнавал. Постепенно сухая полупустыня сменилась рощицами и холмами, синяки на теле Бланки перестали выделяться багровыми пятнами, ножки, первые дни едва поспевавшие за старым жонглером, постепенно начинали крепнуть.

В первом же городке Шуан раздобыл для Бланки новые ботинки-абарки из твердой кожи, яркий пояс, тунику и пеструю сайю, прикрывшую нездоровую худобу; глупышка казалась себе почти королевой в этом наряде, и принялась тщательно умывать мордашку и расчесывать волосы, чтобы выглядеть, как настоящая солдадейра. По моим меркам, питание в дороге было невыносимым – они ели один, редко два раза в день, в основном хлеб, и изредка в рацион добавлялся кусочек вяленого мяса, соленой трески или тарелка бобовой похлебки. Тем не менее даже эта скудная еда, похоже, была лучше, чем то, что видела девочка в своей предыдущей жизни сервы-сироты. Улыбка все чаще появлялась на ее личике, щеки округлились, ей уже явно хотелось шалить и радоваться жизни.

Когда они приходили в деревни и поселки, старик находил себе место на центральной площади, доставал лютню и начинал напевать баллады на кастильском и галисийско-португальском; Бланка, пока не очень освоившая мелодию и текст, слегка ударяла в бубен, пытаясь попасть в ритм, а потом обходила с этим бубном собравшихся слушателей. Стояла поздняя осень, крестьяне как раз забили скот на зиму и вернулись с ярмарок, поэтому слушателей было много и подавали им неплохо. Кошель на поясе Шуана быстро наполнялся монетами.

Меня поражало, что в каждом городке путники обязательно заходили в церковь. Религия была так же неотъемлема от их жизни, как дыхание; маленькая Бланка, не видевшая в мире ничего, кроме побоев и голода, знала наизусть множество молитв, и каждый раз отстаивала всю службу с удивительной внутренней радостью и недетской серьезностью.

Боюсь, причиной этого было и мое невольное присутствие в ее жизни. Как я ни убеждала ее, что не имею отношения к Деве Марии, ребенок воспринимал это лишь как испытание ее веры и стремление убедить ее в том, чтобы она хранила тайну голоса в своей голове; и она действительно хранила, не обмолвившись об этом даже Шуану. И тем не менее каждый вечер перед сном и каждый раз перед едой она обращалась именно ко мне; мне же рассказывала она обо всех своих приключениях и мыслях (как будто я и так их не видела и даже не участвовала в них незримо!). Иногда ей становилось грустно и одиноко, и тогда она делилась со мной историями из своего прошлого, воспоминаниями о матери – христианке-мосарабке, освобожденной во время Реконкисты и тут же оказавшейся безземельной сервой-служанкой в Чинчильском замке дона Мануэля, сеньора Вильенского; отца своего Бланка не знала, а мать умерла где-то год назад.