Я сделала шаг. Еще. Еще. Мутное сознание удивилось пейзажу – полное отсутствие шоссе, столбов и других признаков человеческого мира, низкие оливы, полупустыня, холмы на горизонте, разбитая грунтовая дорога, слегка припорошенная чахлым снегом, замерзшая грязь. На мне были какие-то лохмотья, ноги обуты во что-то странное, грязное и явно не по погоде.

Дорога – жизнь, подумалось мне. Дойти бы до дороги, там кто-нибудь проедет, кто-нибудь должен помочь. Подумалось еще, что если удастся дойти до дороги и если я еще жива – мое тело там, в больнице, может быть, тоже победит болезнь.

Шаг. Еще шаг. Насыпь, разбитая колея. Только не останавливаться. Я побрела вдоль колеи, вглядываясь в быстро сгущающиеся сумерки; только бы обнаружили до темноты. Тело уже не болело, не чувствовалось, я шла на каком-то животном инстинкте, заставлявшем бороться до последнего. Если бы я в этот момент была окружена врачами, в сознании, то давно бы расслабилась, скользнула бы в небытие, но тут не было никаких посредников между мною и смертью, и пришлось принимать бой, не высчитывая шансов и выигрышей.

Где-то вдалеке на дороге послышался то ли колокольчик, то ли перестук копыт. Черная движущаяся точка была неразличима на фоне таких же черных олив и серого неба, но означала маленький шанс на спасение, и я закричала изо всех сил. Из груди вырвался сдавленный хрип – голосовые связки застужены. Не услышит! Серые мушки полетели перед глазами и послышался гул в ушах, как в палате реанимации за несколько часов до этого. И эту битву я, похоже, проиграла. Собственное тело оказалось где-то внизу, чужое, словно сквозь пелену, ужасно маленькое и худое, не тело даже, тельце – я не узнавала его… и перед тем, как окончательно провалиться в черную трубу, я успела увидеть, как это тельце рухнуло на дорогу, а где-то вдалеке старик, словно почувствовавший что-то, напряженно повернул голову в мою сторону и стал понукать своего осла.

– Пей, дуреха! Пей, кому говорю!

Словно во сне, я видела странную комнату; люди разного пола, одетые в основном в грязные отрепья, лежали на полу, подстелив под себя плащи и подложив под голову заплечные мешки. Кто-то ел нехитрую снедь, кто-то молился. Закопченные балки, вытертый множеством ног деревянный пол, огонь в очаге, сквозняк и запахи – дыма, давно немытого тела, горячих бобов, лошадей – все это сбивало с толку, оно было слишком материальным для наваждения. И в то же время все происходящее принималось, как во сне, с каким-то странным спокойствием; так мы не удивляемся, когда в наших грезах видим давно умерших людей или обнаруживаем, что умеем летать…

Я видела все как будто сверху, но одновременно чувствовала и то, что нахожусь в этом чужом странном тельце незнакомой девочки. Девочка уже пришла в себя, и тело ее, которое до этого, на дороге, казалось полностью моим, теперь воспринималось отчужденно; я чувствовала, что доминировало в нем ее, а не мое сознание, что я была незваным гостем, а не хозяином. В отличие от большинства, она лежала на тюфяке в углу, обтянутом грубым небеленым холстом, шуршащим и пахнущим чесноком (уже потом, разобравшись в реалиях этого времени, я оценила и возблагодарила щедрость ее – или нашего – спасителя). Старик, виденный мною издалека на дороге, пытался влить ей в горло горячее молоко, но она, похоже, еще не пришла в себя. Наконец она открыла глаза, сглотнула, и он забормотал что-то радостное на латыни и принялся растирать ей ладошки.

Девочка была очень хрупкой и бледной. Ножки, похожие на сухие прутики, и непропорционально раздутый живот наводили на мысль о рахите; одежда была серой от грязи, явно недостаточной для этого времени года и сильно изношенной. На запястьях и скулах красовались огромные синяки и кровоподтеки разных цветов – от свежего багрового до выцветшего зеленоватого.

С первой же секунды я ощутила острую жалость к этой малышке. Она все больше оживала, ее синие глазки уже были открыты, она очень горячо и старательно благодарила спасшего ее старика, а он успокаивал ее. Их речь была странной, я с трудом понимала ее; девочка говорила с акцентом, напоминающим, скорее, сефардийский ладино, чем испанский, и постоянно вставляла в речь непонятные для меня слова[2]; старик же, как мне показалось сначала, говорил по-португальски, но затем я расслышала в его речи галисийские и кастильские словечки; это был непонятный диалект, которому трудно было подобрать название. Наконец, он укрыл ее своим плащом, и она сразу же задремала.

У меня появилось время для раздумий.

Бесплотной зрительницей, привязанной, подобно призраку, к этой маленькой девочке, я оказалась в новом для меня мире; сознание подсказывало мне ассоциации со Средневековьем, но в то же время знания мои о том времени были так малы, что с тем же успехом это могла быть и иная Вселенная.

Что знаем мы о нашем прошлом? Подобно маленьким постоялым дворам, рассеянным на старой римской дороге, сознание наше выхватывает короткие стоянки, между которыми лежит мрак и неизведанность; мы знаем, что в таком-то году такой-то король выиграл битву, но лязг мечей, запах крови, взрытая копытами земля, крики, эмоции, мысли, смысл, суть, настоящее значение содеянного – все это ускользает с плоских страниц учебников и исторических книг. Мы предполагаем – осознавая это или нет – что восемьсот или тысячу лет назад жили такие же люди, их беспокоили те же проблемы и их отношения были сходны с нашими; но никогда, никогда не объять нам разумом ту пропасть, которая разделяет нас, живущих в безумном третьем тысячелетии, и наших далеких предков.

В мире, где между человеком и его реальной потребностью стоит стена из миллионов искусственных посредников, где возможно умереть от беспокойства и скуки, но не от голода, где накопленные знания так велики, что ни один разум не способен их охватить, невозможно представить себе жизнь людей восемьсот лет назад. Наших предков, для кого физический мир был граничен, время – циклично, голод был действительно голодом, тревога означала угрозу смерти, а любая абстракция была лишь только абстракцией – украшением и избытком, но не смыслом. Поэтому та реальность, которая окружала меня, не давала мне возможности сказать «я знаю, где я».

Я просто находилась в этом странном сне, и сон окружал меня, и он шел, как должно, своим чередом; это я, чужестранка, была в нем избыточна и нежеланна. Поначалу, замерзая на дороге, я приняла этот сон, как свой, но теперь ощущение полной инакости, невозможности совмещения меня-реальной и мира, который я видела вокруг, хранило меня, и я стала просто зрителем на просмотре исторического фильма.

От размышлений меня оторвал тоненький голосок где-то внутри меня. Так я впервые услышала ее – свою Бланку, свою судьбу, свою проводницу и дочь. Она обращалась ко мне мысленно, и от напряжения ее губы тоже шевелились; но разговор наш не был словесным, это было, скорее, еще то состояние, которое святой Исидор называл «источником слова»: мысль, не облеченная в речь, но могущая стать речью в своем развитии.

Бланка спросила меня одну-единственную вещь: «Ты – Мария?»

«Да», – ответила я, удивившись, что она знает мое имя. О, как я ошибалась! Потому что в следующий миг ребенок вскочил со своего тюфяка и, упав на колени, стал отчаянно, вслух, благодарить меня за свое чудесное спасение, славя Богоматерь и мешая литургическую латынь со своим забавным испанским, да так, что люди вокруг стали оборачиваться с усмешкой. Напрасно я пыталась сказать ей, что я – просто Мария, не святая и уж тем более не Приснодева: в глазах этой средневековой девочки голос, звучащий в голове, мог быть либо от диавола, либо от Бога, но поскольку я спасла ей жизнь – я могла быть только божественной сущностью, в этом она была уверена. Она обещала мне, что будет достойна этого чуда, что будет жить по моим заветам, что будет очень-очень стараться, а я сгорала в потоке чужого стыда[3].