Шушера, в общем, на плече сидит у прохожего, и ничего себе, я вам скажу, шушера… Тоже здоровенная. Правда, чуть поменьше того кабанюки, что у табачного киоска торчал, но тоже ничего себе кикимора.

Вроде как катается. А он, этот бедняга, ни слухом ни духом.

Я ему, конечно, ничего говорить не стал. Я тоже не очень люблю, когда ко мне всякие ненормальные на улице пристают. У нас, особенно у метро, всякие любят приставать к прохожим…»

Илья Ильич взглядом призвал доктора к пониманию.

Асмодей Иштарович понимающе кивнул.

«Если бы вот вам, например, доктор, – продолжал Илья Ильич доверчиво, откупоривая ногтем лак с письменного стола доктора, – кто-нибудь сказал, что у вас на плече сидит шушера? Разве вы бы поверили?..»

Доктор усмехнулся, отрицательно покачал головой, признавая очевидное.

«…И я ничего говорить тому гражданину не стал. Он бы еще подумал, что я того (Илья Ильич покрутил у веска). С катушек в ниточку…

И я иду дальше, только стараюсь на хвосты этой пакости не наступать. Хотя сложно, конечно. До того этой дряни под ногами много. Просто так и шныряют! Так и шныряют!»

Илья Ильич изобразил шныряние шушер глазами. Зрачки его быстро забегали. Ресницы затрепетали.

Асмодей Иштарович понимающе цокнул.

Илья Ильич продолжал:

«…Через дорогу туда-сюда, из пакетов с продуктами высовываются, из карманов торчат.

На остановке тоже видимо-невидимо…

Бегают, значит, они. Копошатся. Думают, их никто не видит. В обнимочку на люках канализационных сидят, греются. Точно кошки.

И вот, я думаю, ладно. Ясное дело, что мне то ли мерещится это все, то ли снится. Проснусь, и никакой больше шушеры…»

Илья Ильич посмотрел в лоб доктора с обреченной усмешкой.

Доктор сделал запись. Илья Ильич продолжал:

«И вот, только я этим себя успокоил. И стал ходить смотреть, какие есть журналы с газетами в палатке печати (и делаю при этом такой вид, что я их не вижу, шушер этих), как все нормальные люди…

Потому что, доктор, я вдруг подумал, что если они, шушеры, вдруг поймут, что я их заметил, то мне несдобровать. Мне почему-то так показалось, доктор, что им это может прийтись не по вкусу. И не понравится. И хожу себе, возле „Союзпечати“, жду троллейбуса и делаю, значит, вид. Что ничего такого.

Как вдруг, говорю, одна эта пакость, шмокодявка, шасть! И мне прямо с фонаря за шиворот! И под пальто…»

Илья Ильич сжался на стуле в комочек, беспомощно заморгал, спрятал голову к себе в колени и замолчал.

Асмодей Иштарович пощелкал кнопочкой «Паркера».

Илья Ильич продолжал глухо, из-за колен:

«Кто такое выдержит, доктор, я даже не знаю, тут, доктор, нужно иметь стальные нервы. Тут нужна выдержка. Самообладание.

Она (шмокодявка), вероятно, думала, что я ничего не замечу. Что я стерплю. Сделаю вид, что это оно так и надо.

Я, может быть, и сделал бы такой вид, а потом дома ее из пальто – и в окошко, на улицу вытряхнул. Но ведь у нее – Господи, твоя воля! – коготочки! Она шуршать и бегать.

Она что-то там стрекотать.

То ли у нее щетинка такая колючая, то ли усики, но у меня, честно скажу, волосы стали дыбом…»

Илья Ильич высунул голову из коленей и с тоскливым отчаянием посмотрел на доктора. В глазах несчастного помешанного стояли мутные слезы. Зрачки косили в разные стороны. Губы дергались и дрожали.

Асмодей Иштарович сделал запись и прищелкнул.

Илья Ильич продолжал:

«И тут я закричал…. Содрал я, доктор, пальто и давай ее, эту пакость, прямо там, на остановке, из одежды вытряхивать. Я ее вытряхиваю, а она, гадина такая хитрая, видимо, сообразила, что я ее заметил, и уже не в пальто, а под пиджак забилась. Я пиджак тоже сдернул, трясу! Трясу что есть мочи. И женщину какую-то попросил, помогите, мол, Бога ради, снимите с меня эту пиявку, а то я, ей-богу, терпеть не могу.

Только зря напугал гражданку. Она бежать.

Тут я чувствую, шушера где-то уже на коже шебуршит, в области лопаток.

Я и рубашку содрал. Содрал я рубашку, кричу, верчусь как оглашенный… а отодрать ее не могу. Руки сзади не достают. Это как когда почесать спину хочется, и чешется, доктор, всегда именно в том месте, где не достать.

Или как, например, укусить себя за локоть…

Только зря я все это, доктор, затеял. Надо, видно, мне было до дому дотерпеть.

Потому что все эти (они) те, что на троллейбусных проводах, и те, что на козырьке печати, и на крышах которые, на люках и подоконниках, они все ко мне. Они все на меня набросились, и они меня облепили…

Повалили на землю. Скрутили. Одна в рот залезла, чтобы я не орал. Несколько в уши.

Скрутили и потащили они меня… к канализационному люку. Мелкие держали крышку, а те, что покрепче, – заталкивали..

Притащили, они меня так, доктор, к их главному…»

Илья Ильич громко булькнул кадыком. Глаза его округлились, в них стоял ужас.

Асмодей Иштарович щелкнул.

Илья Ильич собрался с духом и продолжал:

«…Этот главный у них, Господи ты Боже мой, такой страх, что не приведи мамочки.

Сидит он, значит, бурдюк бурдюком, за письменным столом сидит, в кресле. А морда, доктор, у него волчья, и глаза у него желтые, доктор, страшенные! Без зрачка.

Они (те, что меня тащили) нажаловались ему на меня. Ему, вижу, очень то, что они ему нашептали, не понравилось.

И он им велел связать меня крепко-накрепко и сделать мне неизвестный укол…» – всхлипнул Илья Ильич.

Асмодей Иштарович понимающе покивал.

Илья Ильич продолжал:

«После этого укола я ничего не помню. И чувствую себя значительно лучше. Их больше не видел. Хотя проверить под кроватью и в тумбочке мне не дали санитары».

Илья Ильич с робкой надеждой заглянул в глаза доктору.

Асмодей Иштарович покачал головой. Ласково улыбнулся. Прищелкнул.

Язык у профессора досудебной психиатрической экспертизы оказался узкий и ярко красный, с двойной пимпочкой на конце.

Изо рта доктора при улыбке высунулись клычки.

«…Вот, и у вас, доктор, – прошептал Илья Ильич, взмахивая бледными ресницами, – простите, тоже, кажется, что-то изо рта лезет…» – завершил свой рассказ Илья Ильич Покусаев и вдруг с душераздирающим криком бросился через письменный стол плашмя, душить Асмодея Иштаровича.

Доктор вжал кнопку экстренного вызова. В кабинет вбежали санитары. Илью Ильича крепко треснули по затылку дубинкой, оторвали от доктора, заломили ему руки за спину, одели в смирительное, уложили на каталку, защелкнули на запястьях и щиколотках ремни и увезли…

Спустя полчаса после инцидента Асмодей Иштарович Фенриц, заведующий кафедрой досудебной психиатрии «МГКБ» № 1, вернулся из буфета в свой кабинет. Насвистывая, доктор пару раз, бодро потирая ладони, прошелся от угла к углу, снял медицинский халат. Аккуратно разгладив складки, повесил на плечики в платяной шкаф. Присел за письменный стол, задумчиво пощелкал в воздухе кнопочкой «Паркера» и записал в карту помешанного Ильи Ильича Покусаева дополнительные необходимые медицинские процедуры.

После чего доктор вытянул под столом ноги, задрав локти за голову, потянулся, крякнул от удовольствия и туфлей о туфлю снял с копыт башмаки.

Молодой человек, самой непримечательной наружности, замотанный в шарф неопределенного цвета и в оранжевом пуховике (таком старом, что из него торчали перья), быстро шел (скорее бежал) по улице Народного ополчения в сторону Карамышевской набережной.