Ося переключился на кротов и мышей. Это были враги участка. Они разрывали грядки.

Из-за них засохла облепиха.

Ося вступил в войну. Он помогал бабушке. Но бабушке почему-то не нравилась эта затея.

Но бабушка просто была слишком добрая. Участок же, несомненно, нуждался в защите.

Ося выливал в кротиные норы кипяток.

Высыпал по углам мышиный яд. Собирал в баночку с крыжовника гусениц, а с щавеля колорадских жуков.

Бросал в баночку газету. И поджигал.

Баночки ставил вдоль забора. Как напоминание о том, что кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет.

Чайник весело гонялся за бабочками и лягушками.

Ося любил лето. И лето любил Чайник.

Все любят лето. Даже колорадские жуки, мыши, бабочки, гусеницы и кроты…

С кротов и мышей со временем Ося, наверное, переключился бы на людей. Дедушка с бабушкой собирались отдать Осю этой осенью не в обыкновенную школу, а в Кадетский корпус, недалеко от дома…

«Из него выйдет настоящий генерал!» – с гордостью говорил дедушка.

У которого после войны, как у Осиного пластмассового солдатика, тоже не было ноги.

А бабушка качала головой и иногда смотрела на внука как-то странно. Почти с ужасом.

А Чайник заболел. И больше не гонялся за бабочками и не раскапывал кротовьих нор.

Чайник был такса.

Он лежал, положив длинную морду на короткие лапы. И у него из глаз текли слезы.

А хвост приветливо шевелился только при виде Оси.

«Наверное, съел какую-нибудь больную крысу», – сказал дедушка, и Чайника положили в большую корзину и повезли в город в ветеринарную клинику.

Это было целое приключение. «Чайник! Тебя обязательно вылечат!» – обещал псу Ося, когда автобус уже въезжал в город.

Но Чайник посмотрел на Осю.

Вздохнул и умер.

«Он умер, Ося», – сказал дедушка, заглянув в корзину. А бабушка заплакала.

Они поехали обратно, так и не добравшись до ветеринарной больницы.

Чайника нельзя было оживить.

Дедушка пошел с Осей на задний двор, где сарай, взял в сарае лопату, и под старой сливой они с Осей выкопали яму и, положив Чайника, завернутого бабушкой в плед, в корзине на дно этой ямы, засыпали землей.

Бабушка посадила над Чайником анютины глазки.

Ося не очень испугался. Он привык закапывать мертвых оловянных солдатиков в цветочный горшок, а потом откапывать их, и они получались как новенькие.

Вот и с Чайником он решил поступить точно так же.

Когда бабушка и дедушка в пятницу собрались и уехали (как каждую неделю уезжали) в город, полить цветы и за пенсией, Ося пошел на задний двор, снял с гвоздя в сарае лопату и откопал Чайника.

Что увидел Ося, вы, наверное, можете себе представить. Со смерти друга прошло четыре дня, было очень жарко.

В лесу, за забором, там, где тропинка, виляя между берез и высоких таволг уводила к реке, оглушительно стрекотали кузнечики.

Чертили водяные дорожки у песчаной отмели водомерки.

В камышах плескались мальки.

Плыли вражеские баржи, груженные боеприпасами…

Светило высокое солнце.

Белые черви, личинки мух и самый страшный запах на свете. Медовый, колокольчиковый запах тления. Собачий оскал. И пустые глазницы.

Вот что такое на самом деле смерть.

Вот что увидел Ося в яме под старой сливой на заднем дворе за сараем.

На нос друга села тяжелая навозная муха с изумрудными крыльями.

Ося с женой Леной и дочкой Саней все еще живет в квартире бабушки с дедушкой.

В квартире родителей у него мастерская.

Он художник. На картинах только лето и зима, осень и весна, цветы и солнце…

…Однажды, прекрасным весенним утром (22 апреля), два жирных черта, два проклятых небом и землей, ветром и водой, солнцем и луной бездельника…

Два негодяя поговорили друг с другом по телефону (или, может быть, по скайпу, или что у них там?) и решили, от нечего делать, объявить друг другу войну.

Что-то они там друг с дружкой не поделили.

Скажем, какой-нибудь котел.

Один, наверное, говорит: «Это мой котел», а второй говорит, что кто первый в котел плюнул, того и котел. И нечего тут обсуждать.

Второй тогда, конечно, говорит: «Как это нечего, мой рогатый дружок? Я тоже плевал в этот котел, и не раз. И еще, мол, неизвестно, кто из нас больше в него плевал, но дело даже не в этом…»

Тот, что первый, разумеется, интересуется: «А в чем же тогда, любопытно узнать, мой хвостатый друг?»

А друг отвечает, что котел стоит на его территории и в нем все будет вариться так, как он сказал. И на этом решено, и точка.

А второй говорит: «Извините!»

Он говорит: «Минуточку! И подвиньтесь! Точку в вопросе „Котла“ будет ставить победитель. И, мол, именно на этом точка в этом неприятном разговоре. И даже никакая не точка, а скорей вопросительный знак».

И ставит вместо «вопросительного» – «восклицательный».

В ответ, конечно, с противоположного конца провода тоже ставится восклицательный знак.

«Позвольте! – говорит первый черт. – Котел прежде стоял на моей территории, и это исторический факт! А то, что какая-то сволочь, под покровом ночи, втихаря передвинула котел за нашу границу и развесила колючую проволоку, так на эту проволоку у него найдутся и рога и копыта, и пушечное мясо, и атомные боеголовки».

Так что, мол, не очень там раскатывай губу. А то получишь по рогам так, что язык на хвост намотается. И хоть ты мне и старинный друг и мы с тобой вместе, на прежних войнах съели не один пуд (сами понимаете кого), но! В общем, – говорит, – мало тебе не покажется.

И ставит восклицательный знак.

Однако в ответ из трубки тоже несется восклицательный знак.

(У нас, мол, на ваши ржавые боеголовки найдутся свои нехреновые «Першинги»…)

Первый говорит: «А у нас на ваши нехреновые „Першинги“, вообще есть, между прочим, „Красная кнопочка“».

А тот говорит: «Аха-ха! Да у кого ее нет…»

Первый тогда: «Ах, ты так, рогатый?»

Второй тогда: «Ах, ты эдак, хвостатый?!»

И так далее. Пока окончательно не рассобачились.

В пух и прах…

Побросали трубки.

Один кричит: «Позвать сюда всех моих генералов!» (Свистать всех наверх!) «Где мой чемоданчик?!»

(Где мой черный пистолет?!)

И второй, у себя там, тоже топчет копытцами. Сыплет шерсть клочьями и визжит то же самое…

И объявили, эти две гадины, по обе стороны от котла общую мобилизацию…

И пошли мальчики на войну, за котел. У которого вообще-то тоже была своя территория. И территория у котла была та, на которой он стоял. Куда бы его ни ставили и ни передвигали.

И там (в котле) тоже были у мам любимые мальчики. У мальчиков синеглазые девочки.

Было все. И лютики и незабудки. И весна и лето. И зима и осень…

Но завтра была война.

А война…

Что она такое, война?

Война.

…Искаженные лица. Страх. Тишина без ответа. (Так всегда молчит небо, когда черти играют в войну.)

Исцелованные иконки.

И мальчик с третьим глазом во лбу.

Лишним глазом. Никому на свете не нужным.

«Мама, посмотри, у меня третий глаз…»

Или просто «мама…».

И тот, живой еще мальчик думает: «Слава Богу, это не меня…»

И очень страшно. И очень хочется жить.

Но мало ли что кому-то там хочется. Главное же, война идет за правое дело. И дело это правое со всех сторон.

Черти сидят по домам и потирают над сводками лапки. Булькает котел…

А когда люди спрашивают: «За что?»

Им отвечают: «За родину…», «За правду», «За нами Москва!», «За нами Баден-Баден…».

А на самом деле это просто новая война за старый котел. Просто двум чертям там, внизу, стало скучно на своих сковородках. Они стареют. Жиреют. Над златом чахнут.