С высокого берега реки, куда Наташа привела гостя, открывался роскошный, по её мнению, вид на широкий луг с живописно разбросанными по нему лесочками и холмами. Пресыщенному графскому взору всё это великолепие буйством красок, может быть, и не представлялось, но кто сказал, что нужно непременно буйство? Красочная палитра и безо всякого буйства была самая широкая: все оттенки зеленого, желтого, красного, обрамлялись снизу сияющей на солнце голубизной реки и завершались наверху лазурью высокого осеннего неба.

Но гость не вдохновился окрестностями Загряжска. Конечно же Наташа не рассчитывала, что на её любимом косогоре офранцуженное сердце Батурлина защемит: «так вот какая она, моя Родина, моя скромная красавица». Но всё-таки полная невключённость гостя обескураживала. После окончания школы переехав из Сочи к деду, Наташа долго тосковала о море, здешние места казались однообразными и невыразительными. Не сразу ей удалось рассмотреть неброскую красоту Среднерусской возвышенности, а рассмотрев, она влюбилась в неё навсегда.

Заметив, что его спутница разочарована — вероятно, она ожидала от него бурного восхищения ландшафтами исторической родины, — Батурлин улыбнулся, как ему, видимо, казалось, тонко, а с точки зрения Наташи, препротивно.

— Понимаете, Наталья Павловна, те, кто появились на свет не в этой стране, часто бывают лишены российской пейзажной романтичности. Вот что открывается с других берегов: любовь русских к родному пространству нередко подменяет собой терпимость и уважение к людям. Фантастическое предположение: возможно, отчасти это происходит потому, что в каком-то смысле людское мельтешение нарушает гармонию природы, люди, так сказать, замусоривают собой пространство. Вся история России — борьба за пространство. Людей при этом никогда не щадили, кидали в огонь полной пригоршней: чего их жалеть, бабы новых нарожают. Жалко только пространство: «ни пяди земли русской!». В двадцатом веке этот крен в сознании не только властей предержащих, но и в народном сознании обернулся трагической очевидностью — пространство России обезлюдело. И для кого тогда шла вся эта кровавая борьба за пяди?

— Не исключено, что в ваших словах есть странная правота, Владимир Николаевич. Но крен в противоположную сторону, если в головах не остаётся места для красоты пространства, мало обнадёживает. В этом случае люди пространству вообще не нужны.

Помолчали. Наташа предложила погулять по лесу — ей стало жаль растрачивать на несентиментального графа красоту, льющуюся на её косогор.

— Вчера вы слушали рассказ своего деда впервые, не так ли? — осторожно начал Батурлин, когда они по широкой тропе углубились в лес. — История рода, история людей, с которыми вы связаны кровными узами, не слишком-то вас интересовала — вы не разузнали обо всём этом раньше. Вам было недосуг заняться расспросами? А красотами природы вы наслаждаетесь, не жалея времени.

— Я знала лишь то, о чём дед говорил безо всяких расспросов, то, что ему самому хотелось мне передать. Его впервые сейчас прорвало на такое подробное повествование. Но вы заметили, Владимир Николаевич, как вчера сильно устал дед, как тяжело ему дались воспоминания? Я беспокоюсь за него, поэтому и увезла вас сегодня из дома. Вы, уж, пожалуйста, не подталкивайте его к дельнейшим рассказам.

— Вы совершенно правы, Натали, основания для вашего беспокойства есть. Подталкивать его, я, конечно, не буду. Но, знаете, возможно, Иван Антонович опасается, что может уйти, так и не передав вам свою правду. Мне кажется, его рассказ обращён в первую очередь к вам. Моё присутствие смягчает для вас удары правды, можно сказать, Иван Антонович пользуется случаем. До моего приезда вам было что-то известно об алтайской экспедиции дедовой семьи?

— Знала, что в восемнадцатом году они ехали на Алтай и по дороге встретили Ольгу Оболенскую, что до ботанической станции моего прадеда доехали лишь трое: дед, бабушка Оля и маленькая Маняша. Знаю, что оттуда они уехали в двадцать втором, но по дороге по каким-то причинам надолго задержались в Оренбурге. Потом они вернулись в Петроград, в ту пору, кажется, уже Ленинград.

— Стало быть, Иван Антонович и Ольга стали супругами на Алтае?

— Нет, поженились они позже, в двадцать третьем, а на следующий год родилась моя мама.

— Вы ошибаетесь, Наталья Павловна. Мой отец наводил справки и узнал, что уже в двадцать втором году Ольга родила сына, который с рождения носил фамилию вашего деда.

— Да, у них был сын, погибший потом в Великую Отечественную, но это приёмный ребёнок.

— Вы уверены, что сын у них был не родной? Я постараюсь объяснить, почему эта тема меня так интересует. Мой отец в двадцать первом году нелегально проник в Россию, чтобы разыскать Ольгу, дважды едва не попадал в лапы ГПУ, невесту не нашёл, её судьба осталась для него невыясненной. Он был в отчаянии, боролся с мыслями о самоубийстве — считал, что Ольга погибла по его вине, из-за того что он сумел приехать в Петроград только весной восемнадцатого, когда Оболенские уже были на пути в Крым. Для отца было большим потрясением выяснить, что в памятном двадцать первом его невеста уже, скорее всего, была замужем, так как на следующий год родила ребёнка. Безусловно, отец был счастлив узнать, что Ольга жива. Но образ его Прекрасной Дамы, нежной и стойкой, способной долгие годы дожидаться своего жениха с полей сражений, рассыпался в прах.

— Я совершенно точно знаю, что дед с бабушкой поженились в двадцать третьем.

— И всё-таки, мне хотелось бы обсудить эту деликатную тему с Иваном Антоновичем. Мне это нужно не для себя, как вы понимаете.

— Всё правильно, ваш отец подводит итоги, ему сейчас нужна окончательная ясность. Но прошу вас, Владимир Николаевич, не провоцируйте деда на слишком откровенный и подробный разговор. Пусть говорит, о чём захочет сам.

— О, Натали! Вы употребили такое слово... не люблю я этого слова... Во время войны с провокаторами у нас поступали жёстко.

— Вы имеете в виду корейскую войну?

— Нет, Вторую Мировую.

Они снова вышли на берег, в этом месте невысокий, и сидели на поваленном дереве возле самой воды. Наташа смотрела на реку, Батурлин — на неё.

Как ни старалась Наташа сохранять с гостем доброжелательный тон, она начала испытывать лёгкое раздражение. Мало того, что ему не приглянулись родные просторы, он подвёл идеологическую базу под душевную глухоту к своему внутреннему русскому голосу, да ещё при этом пытался её поучать. И потому она позволила себе мелкое ехидство:

— Вы же тогда ещё ребёнком были, Владимир Иванович. Сын полка? Или сын эскадрильи «Нормандия-Неман»?

Батурлин улыбнулся незнакомой улыбкой, широкой и открытой, и ответил:

— В сорок третьем я был уже почти взрослым тринадцатилетним человеком и участвовал в движении Сопротивления. Был связным, разведчиком, выполнял самые разные поручения, в том числе достаточно рискованные. После войны командир партизанского отряда, в котором я находился, в разговоре с моим отцом назвал меня храбрым парнем. Отец тогда сказал только, что так должно и быть, Батурлины никогда труса не праздновали, но я почувствовал, что он гордится мной.

Во взгляде, которым на него смотрела сейчас молодая женщина, Владимир Николаевич прочитал искренний интерес. «Так вот вы какая, Наталья Василевская. Стало быть, раньше я был для вас лишь диковинной заморской птицей, любопытной, но не вызывающей особенного доверия», — подумал Батурлин, и, подивившись тому, как сильно воодушевил его Наташин взгляд, стал рассказывать:

— В сороковом году наша семья перебралась из оккупированного Парижа на юг Франции. Отец, впрочем, как и многие другие вполне приличные люди, стал сотрудничать с правительством Петена. Франция знала маршала как героя Первой Мировой Войны, и несмотря на его заигрывания с Гитлером и на обращение к нации с призывом поддерживать оккупантов, какое-то время он вызывал у людей доверие. Эти странные поступки Петена объясняли вынужденными стратегическими ходами. Однако вскоре выяснилось, что вишистское правительство сотрудничает с немцами всерьёз, и даже имеет дело с гестапо. Отец разорвал все отношения с вишистами, приняв сторону генерала де Голля. Почти все средства нашей семьи были переданы на помощь антигитлеровскому подполью. Старший брат отца, Павел Сергеевич Батурлин, напротив, набирал всё больший вес при Петене. Около двух лет между отцом и дядей продолжалась бурная полемика по этому поводу. Отец считал, и совершенно справедливо, что сотрудничество с коллаборационистским правительством Петена — это борьба со всеми честными гражданами Франции, не желающими видеть свою страну под гитлеровской пятой. Павел Сергеевич настаивал на том, что Франция, приютившая нас, изгнанников собственной страны, признала маршала Петена главой своего государства, и негоже де нам проявлять неблагодарность, не соглашаясь с выбором французского народа.