Машина тронулась, и напряжение в голове Юлии немного спало. Она взглянула на часы — около трёх. Вот! Вчера, — да-да, это было вчера — когда она ждала консультации профессора, висящие на стене его кабинета большие круглые часы показывали без одной минуты три. А ровно в пятнадцать часов, как и было назначено, вошел Прошкин.
Стало немного легче — что-то начинает проясняться. Нужно вспомнить всё, тогда будет, как раньше — ведь так тяжело ей было не всегда.
В кабинет вошел Прошкин... Нет, сначала о том, как она попала в профессорский кабинет. В холле клиники к ней подошел молодой доктор, смазливый и подвижный, они вместе поднялись на лифте, прошли по коридору в просторный, дорого обставленный кабинет. Доктор любезно попросил её немного подождать и тут же исчез за дверью.
Уф! Эта работа далась Юлии непросто, но, когда в её памяти хоть что-то восстановилось, стало легче дышать.
Итак, вошел профессор, немолодой грузный мужчина с резкими чертами лица и тяжёлым взглядом глубоко посаженных глаз. Юлия привыкла доверять своему первому впечатлению, при более близком знакомстве с человеком кое-какие детали потом добавлялись, но образ в целом она схватывала мгновенно и правильно. Профессор показался ей на редкость неприятным субъектом, и Юлия запоздало удивилась, почему она под каким-нибудь благовидным предлогом тут же не ушла из клиники. Вопрос номер один: почему я не ушла сразу же, как увидела этого человека, смогла сформулировать Юлия. Не было ответа. Вернее, был, но ничего не проясняющий: она не смогла этого сделать.
Что случилось потом? Профессор отвел её в большую комнату и сказал на прощание:
— Сегодня у нас в клинике переночуете, Юлия Павловна. Мы понаблюдаем за вами, проведём мониторинг сна, выясним, какие именно его фазы нарушены. А завтра мы с докторами подытожим полученные результаты и наметим план дальнейших действий.
Комната, где её в одиночестве оставил Прошкин — не обычная больничная палата, вдоль стен она заставлена аппаратурой, а в центре находится неуклюже высокая металлическая кровать. Потом... потом провал в памяти. Ночь, она просыпается от одного из своих повторяющихся кошмаров и обнаруживает, что накрепко привязана к кровати, не может двинуть ни рукой, ни ногой. Оглядевшись, насколько это было возможно, Юлия обнаруживает, что от надетой ей на голову жёсткой шапочки к приборам тянутся разноцветные проводки. Это странно, но вскоре она снова засыпает, и опять просыпается от кошмарного сна. Она кричит, ей больно в груди, но никто не приходит на помощь. Сколько раз она засыпала и просыпалась, Юлия не помнила.
Утром она подходит к умывальнику, и в зеркале не сразу узнает себя. Серое, измученное, постаревшее лицо и — взгляд, напряженный, чужой.
Входит профессор Прошкин...
И тут перед глазами будто засветился экран, занимающий почти всё поле зрения, на его периферии оставались: салон автомобиля, в котором она ехала, мелькающие за окнами дома, люди на тротуарах. «Что происходит?!» — запаниковала Юлия. Когда ей раньше попадались литературные обороты вроде: «перед мысленным взором Лауры предстал замок на Луаре», она считала это не более чем литературными красивостями. Перед её мысленным взором никогда не возникало отчётливых визуальных представлений, она могла на несколько секунд представить себе лицо собеседника, но в основном помнила свои впечатления от увиденного, и точно, с деталями, заминками и интонациями умела воспроизводить самую длительную беседу. А сейчас, по пути на Казанский вокзал, она будто смотрела кино.
Профессор на экране садится к столу, кладет папку с бумагами. Слышен шелест бумаги, поскрипывание стула. И это ещё не всё! — она ощущает запах прошкинского парфюма. Кажется, это называется системными галлюцинациями, пыталась давать оценку происходящему Юлия. Пусть это галлюцинации, но если они помогут ей вспомнить всё, что с ней произошло в клинике, она на них согласна; и Юлия, ехавшая в такси по московским улицам, напряженно всматривалась, что там — на экране — происходит.
— Ну-с, приступим голубушка Юлия Павловна, — ласково говорит Прошкин и потирает руки.
«Понятно: косит под чудаковатого киношного профессора», — подумала Юлия, глядя на экранного Прошкина, и внутренне возликовала оттого, что начала узнавать себя, манеру своей внутренней речи.
— Вот что я должен сказать: очень, очень интересный случай вы собой представляете. Конечно, вы, Юленька, — уж позвольте старику вас так называть — останетесь у нас. Поверьте, это необходимо, прежде всего, вам самой. То, с чем вы живете, рано или поздно непременно приведет вас к психиатрам, да только они ничем не смогут вам помочь. Мне горько об этом говорить, но скорее всего, вам придётся доживать свой век в психиатрическом стационаре. А мы от кошмаров вас излечим, это я гарантирую. Сейчас я даже приблизительно не могу сказать, сколько времени потребует ваше лечение, месяца два, три, полгода, но выйдете вы из нашей клиники абсолютно здоровым человеком.
И ещё: ваш случай интересен мне лично, я не хочу его упускать.
Мы столкнулись с так называемым парадоксом времени. До четырнадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года вы жили, как все окружающие, поступательно — из прошлого в будущее. А в тот день вы угодили в хрональную петлю и стали выписывать кренделя во времени. Потом в вашей истории восстановилось поступательно-линейное движение. Но узел из временных петель передавил ваш жизненный вектор в точке того, давнишнего, четырнадцатого апреля. Через этот узел вы не можете прорваться в своё прошлое. А ведь человек не может жить без прошлого — подсознание требует подпитки, вот вы и срываетесь в этом узле в очередной вираж по петле. Другими словами, насколько бы странным это ни казалось — всё, что вам снится в ваших особенных снах, происходило на самом деле.
Профессор откинулся на спинку стула, забросил ногу на ногу и продолжил:
— Люди еще мало знают о себе, о мире, в котором живут, а уж о времени вообще строят одни только предположения. Только совсем недавно догадались: оно не всегда линейно, может идти по спирали, по кругу, выделывать те еще коленца. После того, как мы кое-что о вас поймем, мы срежем узел со всех уровней вашей памяти, и течение жизни восстановится, как непрерывное развитие от младенчества до настоящего времени: сделаем вас, что называется, цельной.
— Что это значит — срежем? — раздаётся женский голос, и Юлия не сразу понимает, что слышит она сейчас саму себя, сидящую напротив Прошкина.
— Что это значит — срежем? — испуганно повторяет она.
Юлия увидела, как вздрогнул всем телом и испуганно оглянулся водитель. Картинка перед глазами растаяла. Она посмотрела на таксиста, парня с круглым веснушчатым лицом, и сказала извиняющимся тоном:
— Я, кажется, задремала. Долго еще ехать?
Таксист с явным облегчением вздохнул и ответил:
— Да все, считайте, приехали, минут пять осталось.
На пути к зданию вокзала Юлия удрученно думала: «Разве возможно, чтобы доктор говорил своей пациентке о парадоксах времени, о том, что она попала в какие-то петли? И чтобы он нёс подобную чушь даже не на даче у общих друзей за пятой рюмкой водки, а в официальной обстановки клиники — нет, этого категорически не может быть. Получается, что я принимаю за воспоминания игру больного воображения. Тогда я напрасно ушла из клиники. Еще не поздно вернуться».
Она остановилась перед входом с надписью «Кассы билетов на поезда дальнего следования» и задумалась: почему ей вообще пришло в голову сбежать? И как удалось это сделать, если профессор не хотел упускать её особенный случай?
Всплыла слышанная когда-то фраза: «Психически больные люди хитры и изобретательны». Да, мы такие, горько усмехнулась Юлия.
Вспомнила: одышливая женщина в медицинском халате за приоткрытой дверью рыхлым голосом разговаривает по телефону:
— Но вы меня тоже поймите: я не имею права держать эту Астахову без истории болезни. Прошкин блатных понаберёт, а шишки потом валятся на меня. Вот интересно, на каком таком основании она находится тут со вчерашнего дня? Почему, спрашивается, её одежда не сдана? Сегодня прямо с утра настроение испортили — гардеробщик настоящий скандал устроил. В который раз уже приходят на консультацию к Прошкину, потом остаются в клинике, а верхнюю одежду в гардеробе бросают. Нет, это не первый случай. Вон, месяца полтора тому назад осталась мужская куртка, кожаная, дорогая. Я у себя её повесила — думала, родственники потребуют, так до сих пор никто даже не поинтересовался. Я не нанималась за незабранную одежду отвечать. А тапки? Ложатся-то в стационар со своими. А куда деваются те, которые завели для амбулаторных посещений? В этом году четыре или пять пар пропало. Сейчас позвоню Светке, пускай у прошкинской блатной вещи примет, ту одежду, что осталась у неё на номерке, заберёт, а тапки пусть в гардероб сдаст. Не хватало мне ещё из своего кармана за тапки платить.
