Как в Илье Муромце в его без малого двухметровом друге много лет спала огромная сила — Сергей не сомневался в её наличии — и никак не могла проснуться. Герман терял квалификацию, занимаясь рутинной работой, для которой и института оканчивать не имело смысла, хватило бы и техникума, тем не менее, начинаниями Сергея он не зажигался. Не могут в супружеской паре оба быть ведущими, рассуждал Сергей, один пробивается, действует вовне, другой обеспечивает тылы. При правильной расстановке сил в тылу находится, разумеется, женщина, а в семье друга инициативу во внешней деятельности захватила жена. Хоть и был с ней знаком Сергей с семнадцати лет, хоть и восхищался порой её упорством и стремлением к самореализации, а за угнетение Гериного таланта всё же недолюбливал.
Заметную роль в подавлении творческого импульса друга играл довольно мутный тип — Алексей, или Лёха, как его называл Герман. С ним друг Сергея после окончания института все годы проработал в одной конторе, и всё это время слышал от него в разных формах один и тот же совет: не высовываться. Лёха и от участия в конкурсных проектах, и от перехода на работу к Сергею активно его отговаривал. Правда об этом самом Алексее заключалась в том, что он заявился в офис к Тимохину и напрашивался в кооператив, причём не вместе с Германом, а вместо него.
— Гера хороший парень. Только вялый он какой-то, безынициативный, и мосты с нужными людьми наводить не умеет. Замучаешься ты с ним, Серёга, — фамильярничал Алексей, развалившись на стуле для посетителей.
Тимохин не мог рассказать Герману об этой подлянке — был связан словом, которое с него предусмотрительно потребовал Лёха. Он даже никуда не послал визитёра, как ни хотелось, ответил только, что ему нужен именно Герман, и никто другой.
Понятное дело, хитрован Лёха не уставал сбивать Германа с толку — самому-то ему далеко было до Гериного нетривиального архитекторского мышления, о котором Сергей помнил и безвозвратной утраты которого опасался. Но всё же бездарному Лёхе не удалось бы уложить на лопатки Мунца, с его мощным творческим потенциалом, пусть пока и нереализованным. Такое под силу только женщине. Это Юлечкина работа, не сомневался Тимохин. Железная баба, а с виду хрупкая, и после двоих родов тонюсенькая настолько, что непонятно, как только в ней умещаются внутренности.
Размышляя про неудачный выбор Германом жены, Сергей в очередной раз приходил к выводу, что его собственная семья устроена правильно. Его Оксана на мужские роли не претендовала, собственную карьёру задвинула на последнее место, занимаясь, прежде всего, домом, детьми; мужа, конечно, строила, но в пределах, положенных женщине самой природой. Да, сначала она с откровенным неодобрением относилась к начинаниям мужа на ниве предпринимательства, но её можно понять: правильно ориентированные женщины всегда предпочитают стабильность и предсказуемость.
Когда строительный кооператив начал приносить прибыль, и в доме Сергея появились приличные деньги, совсем не те, какие он получал, работая институтским преподавателем, Оксана смягчилась и начала выказывать интерес к делам мужа. Сергей не ожидал, что для него это окажется таким важным — ежевечерние Оксанины расспросы, её новый, почти уважительный взгляд, и он впервые стал испытывать неловкость от того, что изменяет жене. Кто знает, оставайся всё так, возможно, его виноватость перед женой настолько бы усугубилась, что дело могло дойти до расставания с Наташей. Но уже скоро интерес жены ограничился суммами денег, приносимыми Сергеем в дом, а в её и без того не слишком-то ласковой манере держать себя с мужем появилось ещё больше сухости. Бывало, Сергей зашивался с проектами, а она и не думала помогать, хотя, являясь дипломированным архитектором, могла бы и потрудиться на благосостояние семьи.
— На мне весь дом, и я тоже работаю, между прочим, — безапелляционно заявляла она, и включала телевизор.
Оксана дважды в неделю преподавала в художественном училище, и то лишь в течение второго семестра. Однажды, будучи в замоте, после бессонной ночи, Сергей пробурчал что-то вроде того, что крайняя занятость не мешает ей часами трепаться по телефону и просиживать вечера перед ящиком.
— Я имею право на отдых, — отрезала Оксана, и тему закрыли.
Разумеется, Сергей не был в восторге от такой поддержки жены, но стоило ему провести вечер на улице Гоголя или съездить с Наташей «на рыбалку», и позиция Оксаны уже не казалась обидной. Не хочет, и не хочет, имеет право, на ней, действительно, весь дом, быстро уговаривал себя Сергей. А тень от тучки «Наташина неустроенность» он легко отгонял аргументом о несвоевременности каких-либо изменений: «Зачем резать по живому? Придёт время, когда Наташа устанет от своего неопределённого положения, вот тогда... Да и дел у нас общих сейчас выше головы».
Глава девятнадцатая
Опять наступило лето, и жена с детьми и матерью Сергея, без помощи которой Оксана уже не представляла своей жизни и которую называла мамой, отправилась на Полтавщину за солнцем и витаминами. «За прошедший год мы сильно сблизились с Наташей, — рассуждал Сергей. — Может быть, теперь она согласится пожить вместе». Они вполне могли позволить себе не расставаться целыми днями: Наташа уволилась с завода, работала только на фирму Сергея, медленно, но верно набиравшую обороты.
Но она опять отказалась:
— Не делай из меня временную семью ввиду временного отбытия постоянной.
— Но ты тоже моя семья, и не только ты, но и твой дед — вы моя вторая семья.
— Ты ещё, Серёжка, гарем из женщин и стариков заведи! — засмеялась Наташа. — Так не бывает: первая, вторая, третья. Есть семья, а есть несемья.
— Тогда бросай меня, думай о себе. Сама бросай, я по доброй воле от тебя отказаться не смогу. Не всем мужчинам нужны дети, Наташа. Даже если и нужны, то ради любимой женщины можно многим пожертвовать.
— Почему ты говоришь только о мужиках-жертвоприносителях? Это мне не нужна семья без детей. Я вообще не понимаю, зачем она ещё нужна, кроме как для витья гнезда.
— Это ты потому не понимаешь, что у тебя есть твой чудесный дед. Вот когда его не станет, ты кожей почувствуешь, что за штука такая — одиночество.
— Мне будет очень не хватать деда, я даже думать об этом не могу, но одиночество меня не пугает.
— Это же ненормально!
— Возможно. Но с чего ты взял, что я нормальная?
Этот разговор состоялся вечером на даче, когда и без того было тяжко, душно — назревала и никак не могла созреть гроза. Ночью погремело, посверкало, пролилось коротким бурным дождём — разрядилось, и назавтра, сидя прозрачным ранним утром на берегу озера, они тихо и спокойно переговаривались о поклёвке и прочих приятных вещах. Потом надолго замолчали, как всегда случалось на рыбалке.
— Я считала, что тётя Нина любит меня. Как могло быть иначе? — ведь я же её племянница. Мне казалось, что, прожив вместе многие годы под крылом бабушки Зои, мы стали близкими людьми, — неожиданно заговорила Наташа, и стало ясно, что она готова выложить всё, о чём долго молчала. — Меня она знала с самого рождения, гуляла со мной маленькой, на море водила, учила плавать, и вообще, мы жили при бабушке довольно дружно. Замуж она так и не вышла, детей не нарожала, близких родственников не осталось, а с отдалённой роднёй она давно не ладила. Да, у неё скверный характер, она скопидомка, комнаты сдаёт весь курортный сезон, сама живёт в гараже, и племянницу не пускает пожить в квартире, где та родилась и выросла. Но я не сомневалась, что при том при всём, она меня она любит, не может не любить, как я её любила, несмотря ни на что.
Когда я поняла, что осталась с пузом одна, растерялась, не знала, как поступить. О том, чтобы рассказать обо всём деду, и речи быть не могло. Я была уверена: дед не допускает мысли, что у нас с тобой могло зайти так далеко. Когда он уходил спать, а мы оставались «заниматься», я думала, мой старорежимный дед пребывает в спокойной уверенности, что мы с тобой не занимаемся ничем кроме чертежей. Мне казалось, что дед умрёт от разочарования в ту же минуту, как я скажу ему, что беременна, и что ты меня бросил. Позже я поняла, что дед совсем не тот наивный идеалист, каким мне представлялся. А тогда я решила так: поеду к тёте Нине, там рожу, а когда ребёнку исполнится годика три, повезу его к прадеду. Он увидит моего карапуза и обрадуется. А одинокой беременности не обрадуется. — Наташа замолчала.
