Глава третья

Собравшись за вечерним чаем, говорили о чём угодно, но только не о дедовых воспоминаниях. И Наташа, и гость дожидались, когда Иван Антонович сам захочет продолжить рассказ — нелегко старому человеку говорить о столь тягостных событиях. Наконец, внучка не выдержала:

— Дед, ты как-нибудь дорасскажешь о вашем походе на Алтай?

Наташе и рассказ дедов хотелось послушать — обо всех тех событиях она знала лишь в общих чертах, а ещё нравилась его речь, обильнее обычного сдобренная слегка устаревшими и такими обаятельными оборотами.

— Да я хоть сейчас готов, коли вы ещё не утратили интереса, — охотно отозвался Иван Антонович.

Стало ясно, что ему самому не терпелось продолжить повествование, но он не был уверен, что вчера не отбил желание слушать стариковские мемуары. Конечно, нам интересно, конечно, отозвались Наташа и Батурлин, и дед продолжил рассказывать.

— Я объяснял давеча, почему от Самары до Оренбурга, где мы должны были отыскать Петиного однополчанина Петра Колесникова, нам предстояло добираться самостоятельно. В день отправления мы с отцом пошли на базарную площадь. Выменяли что-то из одежды на сухари и поспешили к своим — там все уже были готовы двигаться дальше, ждали только нас. Вот ведь судьба! Уже всё было сложено и прикручено, как отец вдруг сказал, что все сухари упрятаны в одном месте, и если намокнут, то все сразу, тогда беда. Но чтобы не лезть за ними через все тюки, вынимать-перекладывать, проще было прикупить ещё немного. К чему я так про сухари подробно? — наступил момент, когда, кроме этих самых сухарей в моём заплечном мешке, у нас не осталось ничего съестного. Но не в одном этом дело.

— На обратном пути с базара мы повстречались с Оленькой Оболенской. Вот мы и добрались до темы, которая, как я понимаю, больше всего занимает вас и вашего батюшку, — обратился старик к Батурлину. — К нам с отцом подбежала девочка, на вид лет четырнадцати, бледненькая, очень худенькая и, несмотря на всё это, как я успел отметить, прехорошенькая. Голова её была укутана платком — ясное дело, тиф, тогда это зрелище было не в диковинку. Не смотря на крестьянски повязанный платок, было очевидно, что девочка происходит не из простой среды.

— Антон Петрович! Ваня! Какое счастье, что я вас встретила! — запыхавшись, восклицала она.

Оля потом утверждала, что мы её не узнавали, пока она не назвала себя. Но это не так: Олино лицо проявилось для меня за секунду до того, как она сказала:

— Я Ольга Оболенская.

— А на самом деле бабушке тогда уже исполнилось восемнадцать? — спросила Наташа.

— Да, Оля ровесница века, что, признайте, весьма символично, а я на два года моложе. Из-за этой разницы в возрасте, которая в юности кажется огромной, я и помыслить не смел, что Оля когда-нибудь обратит на меня внимание. А уж когда в семнадцатом у неё появился жених, с робкими мечтами об Ольге Оболенской, самой прелестной барышне на свете было покончено, как мне казалось, навсегда. В Самаре Оля предстала предо мной такой юной, такой беззащитной, такой слабенькой, что я сразу же решил, что буду ей старшим братом, именно старшим, защитником, опорой.

Оля попросила разрешения пожить у нас немного, а когда узнала, что наша семья тотчас выезжает из города, как будто обрадовалась и взмолилась, чтобы мы взяли её с собой.

— Я не займу у вас много места. Из вещей у меня только вот это, — Ольга указала на небольшой саквояж. — А здесь, в поясе, — она дотронулась до платья, — зашиты мои кольца и пара серёг. Это можно будет обменять на продукты.

— Нет-нет, милая барышня. Колечки вам самой скоро понадобятся — надевать на пальчики. Я непременнейшим образом взял бы вас с собой, коли у вас не имелось бы лучшего выбора, чем забираться в глубину Азии. Позвольте узнать, где же теперь ваши батюшка и матушка?

Выслушав краткую Олину повесть, из которой следовало, что князь Оболенский и его супруга по дороге в Крым скончались от тифа, отец заплакал — он сердечно любил своего давнишнего приятеля. — При последних словах в лице Батурлина произошло движение, едва заметное, однако не ускользнувшее от рассказчика. — Не удивляйтесь, Владимир Николаевич, существенная разница в социальном положении не мешала нашим с Олей отцам приятельствовать. — Иван Антонович усмехнулся. — Знакомства моего батюшки были самыми широкими, многие значительные люди его уважали, даже и в правительство зазывали однажды, да он не пошёл, объяснившись тем, что не обладает государственным мышлением. Кабы все так-то к делу относились, а не лезли во власть, не имея способностей к управлению, может быть, и не случилось с нами всего того, что случилось. Уж не знаю, что свело наших с Олей отцов, только близкое знакомство они водили, князь и в квартире нашей на Литейном бывал, долгие беседы с отцом в его кабинете вёл. — Последнюю фразу Иван Антонович произносил, выделяя слова «водил», «бывал» и «вёл» похлопыванием ладони по столу. — Семьями, правда, не дружили, а вот нас, младших детей — меня и Лидочку — на праздники, и домашние детские спектакли во дворец к Оболенским приглашали. То чаще, то, бывало, и полгода не звали, но по два раза в году — на Рождество и Олины именины — приглашали обязательно. Именины приходились на июль, тогда нас привозили в Стрельну, в загородный дворец Оболенских. На последних Олиных именинах в июле семнадцатого года молодёжи был представлен ваш батюшка, Владимир Николаевич, — в качестве Олиного жениха.

— Теперь что-то проясняется. Так вы взяли Ольгу с собой на Алтай? — спросил Батурлин.

— Отец уверял Олю, что ехать с нами — не лучшее для неё решение, что ей нужно снестись с кем-то из своей многочисленной родни. А я при этом страшно беспокоился, что Оля обидится и уйдёт. Выслушав моего отца, она, сдерживая слёзы, спросила:

— Антон Петрович, вы определённо отказываете мне в помощи?

Отец растерялся:

— Я не отказываю, Ольга Николаевна. Но вы даже не узнали, куда мы направляемся.

— Ах, это всё равно, — ответила Оля, облегчённо вздохнув.

Я догадывался: она чего-то боялась в Самаре, и Оля заговорила об этом, но только когда мы уже отъехали от города. После смерти родителей какое-то время ей оказывал поддержку штабс-капитан гвардии Чернецкий. Передайте вашему батюшке, Владимир Николаевич, что знакомый ему с юнкерских времён господин Чернецкий летом восемнадцатого года грубо домогался Ольги, определённо зная, чья она невеста. Он подло воспользовался зависимостью от него девушки, совсем ещё слабой после тифа. Не добившись своего уговорами, он стал держать Олю взаперти в полуразрушенном доме на окраине Самары. Оля жила там впроголодь, а, между тем, шкатулка с драгоценностями её матери, княгини Оболенской, была отдана ею Чернецкому на сохранение. На требование вернуть матушкины украшения бравый гвардейский офицер ответил: «Непременно верну. В Берлине, куда мы поедем вместе. Одно ваше слово, и весь этот кошмар останется позади». Негодяй Чернецкий — не единственный повод, дающий мне право заявить: нет в нашей живой истории однозначности и окончательной ясности. Нельзя, к сожалению, сказать: вот это белое, а это чёрное, оно же красное. Живая история запутаннее и трагичнее, чем любые мифы, создаваемые по её мотивам.

Заметив движение в глазах Батурлина при своих последних словах, Иван Антонович обратился к нему:

— Я понимаю, Владимир Николаевич, ваш батюшка сражался в Белой гвардии, вам с детства известна история тех лет, поданная в категориях добра и зла. Мой брат отдал жизнь за Россию без большевиков, и, чтя его память, я должен бы держаться в заданной Петром системе координат. Когда мы провожали брата на Дон, сомнений в том, что он едет сражаться на стороне абсолютного добра, у меня не было никаких. Но вот, например, генерал Алексеев, под началом которого Петя служил в Мировую Войну, и под знамя которого устремился в восемнадцатом. А ведь это тот самый генерал Алексеев, который в числе прочих принудил императора к отречению.