Никого не послушал: здесь наработки, здесь кой-какие связи, здесь его фирму знают. Надо начинать здесь. В Париж? — там Наташа, и она знает про украденные у Геры деньги. От его расслабленности произошло. Давно уже не читал бумаг, которые Оксана подсовывала на подпись — какой смысл? — в любом случае всё будет, как хозяйка решит. Его вина, как ни крути.
И в Загряжск нельзя — оказывается, на годовщину смерти деда она приезжала, и следующей осенью опять приедет, уже на трёхлетие. Как он в Наташины глаза посмотрит, раз она знает про него — тряпка. Гера сказал: «Забудь про долг. Это моя забота. Сам виноват: чувствовал ведь: тут что-то не то, а не смог добиться телефонного разговора с тобой. Оксана умеет убалтывать». Нет, это его, Сергея, забота. Отдаст хотя бы половину суммы Герасиму, тогда можно будет думать о переезде.
Работал день и ночь, обдирался до крови, но не отступал. Если сдаться — пятый угол.
На каждом шагу препоны — то ли таковы особенности постсоветского бизнеса, то ли Оксана держит руку на пульсе. Два тяжелейших года, уже можно было осторожно, шёпотом: да! получилось! — тут подстава, и такая мощная! Всё коту под хвост, опять на нуле. На этот раз отследил: действительно Оксанина рука из Москвы дотянулась. А его руки опустились.
Опять вагончик, опять дачи, опять он прораб, теперь уже в собственной, почти фиктивной, фирме. Снимал напряжение самым доступным способом, сначала немного коньяка, потом на коньяк не стало хватать — водка, стакан, потом два, скоро нормой стала бутылка, а потом и её уже было мало. В пятницу не пил, держался — завтра домой, там дочка, мама, они не должны страдать. Делал попытки вырваться — глухая стена. Зачем дёргаться-то? Герасиму долг всё равно не вернуть, а своим на жизнь он всегда заработает.
Сколько времени прожил так, не считал. Однажды осенью работы шли одновременно на двух объектах. У себя — где ночевал — рабочим с утра задания роздал, пошёл на вторую дачу, там всех построил, и обратно. В вагончике на утро заначено, тяжко с бодуна. Из-за угла выворачивает, видит: к его вагончику подъехала машина, Маша из неё выходит. Что такое?! Ведь строго-настрого наказывал не приезжать на стройку — не дай бог, нарвётся девочка на пьяного отца. Следом выходит... Герман, за ним — не может быть! — она.
Бежать! — чтобы не увидели его опухшего лица, мутных глаз, не учуяли поганого выхлопа, чтобы не догадались.
Бежал, а в голове: он давно не отвечал на звонки и письма, вот и решили махнуть к другу Серёге. Махнули. Опять станут в Париж зазывать, утешая, говорить, чтобы про долг забыл. А он и так уже почти забыл. Водкой залил.
Какой ему Париж? — он больше не архитектор, он никто. Без него всем станет легче, мама с дочерью вернутся в Загряжск, давно ведь хотят. Квартиру в Киеве продадут — денег надолго хватит. Всё равно не вырваться, только будет за собой тянуть своих любимых. В пятый угол. Это его угол, больше ничей.
В лесок забежал, сумку холщовую, рабочую, на землю сбросил — там моток верёвки. Удачно! Всё складывается удачно! Наконец-то пруха пошла. Ждал её, ждал, и дождался. Взобрался легко, будто только тем всю жизнь и занимался, что по деревьям лазал. А вот сук крепкий. Набросил, узел затянул — смотри-ка, хорошо получилось, надёжно. Пруха, она если попрёт, так уж только успевай поворачиваться. На шее петлю сноровисто соорудил. Всегда бы так-то, всё как по маслу идёт... Эх, не намылил верёвку, да авось сойдёт. Проделал всё за полминуты, стоя на ветке, волнующейся под ногами. Теперь прыжок.
И тут в несколько мгновений промелькнуло столько мыслей, что безумие происходящего открылось. Как он может так поступить со своими любимыми? Мама не переживёт. А переживёт, ещё хуже — как с таким горем жить? Дочку Оксане отдадут. Маша, прощаясь с матерью, говорила почти виновато: «Мама, я к тебе в гости буду приезжать». Та, ярость едва сдерживая: «Ну, уж нет. В гости не приезжай. Нахлебаешься с отцом, в ногах у меня ползать будешь, пущу к себе. Но не прощу, никогда не прощу, так и знай». У матери Маше будет страшно, горько.
Наташа себя корить начнёт, спокойствие уйдет из её глаз. Поздно ей досталось счастье, а он отберёт и это. Гера никогда не простит себя. Будет считать, что своим легковерием поставил друга в безвыходное положение, стал инструментом Оксаниной мести. Пришло: жить, начать всё заново!
Попытался одной рукой развязать узел на шее. Не тут-то было. Завязывал обеими руками, ни за что при этом не держался, будто не на пружинящей ветке, а на твёрдой земле стоял. Теперь одно неверное движение — и он падает, петля затягивается.
Насколько верёвка позволит, перебраться ближе к стволу, опереться об него спиной, освободить руки.
Переставил ногу на ветке, потом вторую — треск.
Уже падая, ухватился за более низкую ветвь, нащупал опору для одной ноги — коротко обломанный, но крепкий сучок.
Верёвка натянулась, давит. Долго на одной ноге, вцепившись руками в тонкую ветку, не простоять, но и сдвинуться он не сможет. Петля.
Когда окончательно понял, что ничего нельзя исправить, что это конец, во все лёгкие: «Нееет!». Стоя на дрожащей от напряжения ноге, не оставлял попыток одной рукой стянуть с шеи петлю. Узел, затянувшийся было, начал ослабевать. Или так хотелось думать?
Вдруг снизу: «Серёга, держись! Я сейчас». Посмотрел вниз: дочка, прижав руки к груди, смотрит на него не своими светло-карими, а чёрными глазами — будто в сильном приближении он рассмотрел почерневшие Машины глаза. Наташа крепко держит его дочь за плечи. На него не смотрит. Гера собирается взбираться на дерево.
— Герасим, там, в сумке, нож, — сдавленно крикнул Сергей.
— Понял, — отозвался друг.
Он сидел на мокрой осенней земле, на шее обрывок верёвки — усталый раб. «Замыслил побег, идиот», — думал Сергей, стыдясь поднять глаза. Она и Маша, крепко обнявшись, стояли неподвижно, в его сторону не смотрели, не плакали. Гера сидел, прислонившись к стволу дерева. Все молчали.
— Ну, здравствуй, Герасим, — осмелился, наконец, заговорить Сергей, не оглядываясь на сидящего за его спиной друга. — С приездом!
Герман не ответил.
— Порадовал я тебя, да? — Сергей виновато.
Ответа не последовало. Сергей обернулся — в остановившихся серых глазах Германа отражалось серое осеннее небо.
Они сделали всё, что могли, что умели. Бесполезно. Патологоанатом потом сказал: обширнейший инфаркт, в народе такой зовётся разрывом сердца.
Наташа, тронув Сергея за каменное плечо — он весь стал как каменный, тихо:
— Не вини себя. Я не должна была соглашаться на то, чтобы Герман ехал вместе со мной. Ему на сердце операцию назначили. Нужно было дождаться, пока он в клинику ляжет, и уехать тихонько. Могла бы догадаться, что он тоже сорвётся к тебе. Мы все понимали, что с тобой неладное творится. И когда я сообщила, что еду, Гера сразу заявил: «Я тоже». Мы с Юлей отговаривали, как могли.
— Так это не ты с Герасимом поехала, а он с тобой? Зачем вы вообще свалились на мою голову?
— Маша позвонила Гере, попросила приехать.
— Маша?! — «Маша всё понимала! Доченька!»
— Гера плохо себя чувствовал. История с Оксаной дорого ему обошлась. Хотя и раньше сердце прихватывало. Обследовался, сказали, что нужна срочная операция, а тут Маша позвонила. Гера решил, что поедет к тебе после выписки из клиники. Но, знаешь, после операции требуется длительный реабилитационный период, какие могут быть поездки? Я когда про Машин звонок узнала, сказала, что поеду сама, пусть Гера спокойно лечится. Он сначала согласился, а потом: «Это же не кишка тонкая или толстая, это сердце, оно будет за Серёгу рваться, когда я окажусь на операционном столе. До госпитализации в клинику ещё неделя, все анализы я сдал. Успею обернуться. Мне на Серёгу надо своими глазами посмотреть, самому с ним поговорить, иначе я не буду спокоен». Убедил.
Если бы Сергей не кинулся бежать, когда увидел дочь и гостей из Парижа, узнал бы, что Герман решил вопрос Оксаниного долга. Не прибегая к помощи властей и бандитов, Гера нашёл способ надавить на бывшую жену Сергея. Оксана вынуждена была продать московскую квартиру и вернуться в Киев. Квартирантов из своих каменно-стальных апартаментов сгонять не стала — а жить-то на что? — поселилась с сыном в маленькой съёмной квартирке на окраине. Костик упорхнул — презирал неудачниц.
