Я дико закричала. В глазах потемнело, уши заложило, поэтому я не могла разобрать, действительно ли что-то загрохотало в номере, или это происходит у меня в голове. Я продолжала то ли кричать, то ли выть, то ли стонать — плохо слышала свой голос, когда рассмотрела искажённое лицо Доброго Дяди, склонённое надо мной.

— Они тебя били, Женя? Что они сделали? Скажи что-нибудь! — Желваки так бешено ходили по его щекам, что даже сквозь пелену перед глазами я смогла это рассмотреть.

— По больному месту...ногой...со всей дури...этот...фашист. — Я указала глазами на трясущегося всем телом, уменьшившегося в размерах херувима.

Дальше происходило следующее: незнакомый худой человек в очках разбинтовывал мою ногу, Добрый Дядя сквозь зубы, тихим голосом произнося слова, из которых воспроизводимыми печатно были только «сучонок», «говнюк» и «сопляк», методично бил сероглазого, Иваныч прижимал к стене не пытавшегося сопротивляться губошлёпа, напоминавшего теперь вяло колышущееся желе.

Доктор, а это оказался доктор, известный травматолог, хороший знакомый Дидана (интересно было бы узнать, в какой области у него не было знакомых, друзей и приятелей), сделав то, что он назвал блокадой, почти полностью снял боль в ноге.

— Хватит, Митя, остановись. Ты же его покалечишь. Тебе нужна эта головная боль? — Говорил Валентин Георгиевич — так звали доктора, не прекращая возиться с моей ногой. Потом он разогнулся над моей кроватью и, подойдя к месту экзекуции, крепко схватил Доброго Дядю за руки. Взглянув на бывшего херувима, смазливое личико которого оказалось сильно разукрашенным, он спокойно сказал:

— Достаточно, я думаю. Давай теперь о Жене. Связки потянуты, вывих был — я вправил — но не это главное. Тут, кажется, перелом. Вероятно, была трещина, а потом этот маленький подонок доломал.

При последних словах «маленький подонок» вжался в стену, но Дидана на него не взглянул.

— А этот боров, — он кивнул на губошлёпа, — просто стоял и смотрел?

Раздалось тихое повизгивание, действительно, похожее на поросячье.

— Он вместе с дружком своим собирался в меня коньяк вливать. Они хотели...ну, им надо было от меня..., — я не сумела сформулировать то, для чего ко мне припёрлись одноклассники-мажоры. Не произносить же «они хотели от меня любви».

— Да ясно чего они хотели. Сейчас сделаем, долго ничего такого не захотят. — С этими словами Добрый Дядя двинулся в сторону борова.

— Вы не смеете! — По-бабьи завизжал тот. — Я вас посажу! Вы не знаете, кто у меня отец!

— И за что ты меня посадишь, сопля? — Поинтересовался Добрый Дядя. — За то, что вы тут со своим приятелем друг дружку измолотили?

— Так и было, — вставил Иваныч, — дрались вы, страшно дрались. Мы ещё в коридоре шум услышали. Вон, даже дверь в драке выбили, теперь вашим родителям ущерб оплачивать придётся.

Я посмотрела на дверь. Действительно, она висела косо. «Так вот что гремело», — сообразила я.

— Я всю войну прошел, у меня три ордена, четыре ранения. Неужели мне не поверят, а тебе, щенку, поверят?! — Продолжал кипеть праведным гневом Иваныч.

— Я врач-травматолог высшей категории. Только пикните, и я докажу, что это вы сломали ногу девочке. А это тяжкие телесные. По четырнадцать-то вам уже есть, так что колония светит, дурашки. Ферштейн? — Говорил Валентин Георгиевич, накладывая мне шину.

Боров тоже получил именно то, что ему причиталось. Когда Добрый Дядя со мной на руках спускался по лестнице к выходу, навстречу поднималась учительница-провокаторша. Узнав, что меня забирают из пансионата, она запричитала что-то о материальной компенсации за потерянные лыжи. Добрый Дядя вопросительно взглянул на меня.

— Заткнись, гнида белоглазая. — Тихо, но внятно произнесла я, и увидела, что взгляд учительницы, наконец, приобрел осмысленность. — Иди и полюбуйся, как выглядят обожаемые тобой садистики. Ферштейн?

— Я всё поняла. — Мило улыбнулась мне учительница. — Всего доброго, Женя. До свидания, Дмитрий Данилович. Она кивнула нам на прощание и продолжила подъём по лестнице.

— Интересный тон ты подобрала для прояснения вопросов с представительницей педагогического коллектива. Знаешь, а я едва не уронил тебя от неожиданности. — Посмеиваясь, сказал Добрый Дядя, когда мы уже ехали в машине. — Она и в самом деле гнида?

— Гнида. Самая настоящая. — Пробормотала я, засыпая на плече Ди.

Дидан привёз меня в Деревню.

— Здесь тебе пока будет лучше, чем в Москве, Женя. Ходить ты ещё не скоро сможешь, так что учебный год всё равно будешь заканчивать экстерном. Есть такая школа в Москве, я договорюсь. — Добрый Дядя был сама предусмотрительность.

Нужно ли говорить, что я обрадовалась такому повороту событий? Не было бы счастья, да несчастье помогло, что называется. Я надеялась, что вернутся наши тихие джазовые вечера, время опять остановится. Но оно не остановилось.

Потом была сиделка, потом привезли коляску как у инвалидов, костыли и всяческие другие приспособления. Все неотложные вопросы, возникшие из-за моей травмы, разрешились спустя ночь, день и ещё одну ночь. Ночь и день мы продержались, а вторая ночь стала для нас непосильным испытанием. Болезненно-неловких и сурово-интимных ситуаций возникало значительно больше, чем мы могли предположить. Поздновато мне стал понятен растерянный взгляд Валентина Георгиевича, когда Добрый Дядя делал самонадеянное заявление: никаких больниц! Дидан решил, что до той поры, пока доктор организует уход за мной, он сам будет исполнять роль сиделки и медсестры. Ему пришлось разрезать на мне джинсы, оставив в одном бельишке, носить на руках в туалет, становиться очевидцем пикантных подробностей стыдливой девичьей жизни.

Контакт наш с Добрым Дядей был не только чересчур близким, но и практически непрерывным. Он почему-то стал опасаться, что со мной в любую минуту может случиться нечто чрезвычайное и старался не оставлять меня без пригляда. Полагаю, его тревога появилась из-за впечатляющей череды событий, происходивших вокруг меня с самого начала нашего знакомства.

Первую ночь мы даже спали в одной комнате, в каминной: Добрый Дядя постелил мне на диване, а сам, не раздеваясь, устроился на медвежьей шкуре. Но, несмотря на нашу близость в пространстве, я не испытывала покоя, всегда прежде обволакивающего меня в обществе Доброго Дяди, и чувствовала, что ему тоже не по себе. Даже музыка не звучала в каминной! Вместо проигрывателя с джазом бесперебойно работал никому не нужный телевизор. Я листала журналы, а Добрый Дядя пытался работать над документами.

Самое тревожное заключалось в том, что между нами не ощущалось той особенной тишины, которая до этого включалась сразу же, как мы оказывались вместе. Вместо неё появилось тихое гудение, время от времени переходящее в почти реально слышимый гул.

Ко второй ночи нашего заточения вдвоём, напряжение в каминной достигло возможного максимума. Чувствуя, что Добрый Дядя нервничает всё сильнее, я начала тревожиться: а вдруг из-за того, что он вынужден торчать здесь со мной, срываются какие-то невероятно важные дела? Возможно, оставаясь в Деревне вчерашним вечером, он полагал, что Валентин Георгиевич уже наутро привезёт сиделку, а никто до сих пор не приехал, вот он и злится — размышляла я, видя, с каким остервенением Добрый Дядя рвёт свои бумаги и бросает обрывки мимо корзины. А потом он подходил, ласково спрашивал, не нужно ли мне чего, сильно ли болит нога, не дать ли обезболивающего, и я на время успокаивалась.

Но когда он встал из-за стола так резко, что за ним с грохотом упал стул, а Добрый Дядя вместо того, чтобы поднять, пнул его ногой, зло пробормотав что-то похожее на ругательство, я не выдержала и разрыдалась.

— Я напугал тебя, Женя? Извини. Ты, наверное, уже засыпала? А я тут шум поднял. — Добрый Дядя сел в кресло, придвнутое к дивану, на котором я лежала, и наклонился ко мне.

— Дмитрий Данилович, вы сердитесь, со мной слишком много хлопот... — Я осеклась, ощутив губы Доброго Дяди на своих мокрых от слёз руках, которыми закрывала зарёванное лицо. От изумления я моментально перестала рыдать, лежала тихо, как мышка, и боялась пошевелиться. Когда прикосновения его губ прекратились, у меня хватило смелости отнять пальцы от глаз. Добрый Дядя, стоя на коленях перед диваном и упёршись в него руками, совершал странные вращательные движения головой.