С Машей мы когда-то жили в одном подъезде. Наши бабушки приятельствовали, и мы были неразлучны с тех пор, как я себя помню. Общие куличики в песочнице, круги, нарезанные по льду катка, позже взволнованные обсуждения перемен в наших девичьих телах, одно на двоих потрясение от неожиданного вскрытия тайны деторождения.
А с Ликой мы не шептались о физиологических аспектах жизни. Поэзия, кино, литература — это, разумеется, кроме музыки, которая была нашей главной темой. Мы занимались в музыкальной школе у общего педагога, славного старика. Гаммы, этюды, сонатины — всё, как полагается, но не в этом наш любимый Антон Матвеевич видел предназначение учителя. Музыкант старой школы, из репрессированных, потерявший на лесоповалах по пальцу с обеих рук, он учил нас понимать и любить музыку.
Лика так и не доехала до Москвы. Мало кто из коренных москвичей знает свой город так, как получилось его изучить этой девчушке из сибирского города. Москва была мечтой Лики. Мечта не осуществилась по глупейшей причине — из-за крайней стеснённости в деньгах. Я так до конца и не поняла, почему подруга не захотела принять от меня помощь для поездки в столицу. Моим подаркам в виде шмоток, косметики и всему, что может навесить на себя девушка, Лика безыскусно радовалась, чем доставляла мне колоссальное удовольствие, а в Москву за мой счёт не поехала. Видимо, в эту поездку она вкладывала какой-то особый смысл, Лике важно было совершить её собственными силами. Хотя с момента моего бегства из Новосибирска мы общались в основном телефонным и эпистолярным образом, дружба не захирела, со временем становилась всё более и более нужной нам обеим. С рождением Алёшки душевная связь с Ликой на время переместилась куда-то в затылочные доли моего мозга, туда, где хранится необходимая, но неактуальная на текущий момент информация. Алёшкины какашки, его фантастические улыбки, неисчислимое множество мелочей, о невероятной важности которых помнят только в первый год ребёнка, счастливые глаза моего мужчины, бесконечные сцеживание и кормление, кормление и сцеживание оттеснили на периферию сознания все остальные составляющие бытия.
Оттеснили, но не обесценили. О Лике я скучала, часто думала о ней. На письма времени, конечно, взять было негде, но я набирала номер её мобильного, и не так уж редко. Однажды телефон перестал отвечать. Я долго ждала, пока подруга позвонит с нового номера, но она не позвонила больше никогда. О том, что с Ликой случилась беда, я узнала слишком поздно, когда уже ничего изменить было нельзя.
Кажется, я опять оправдываюсь. Каждый раз, когда заходит речь о Лике, я начинаю оправдываться, хотя вроде бы нет тут за мной никакой вины. Боюсь, что знаю, откуда растут ноги ощущения вины. Кажется, я была единственной связью Лики с тем миром, в котором помещалось что-то ещё кроме её привычного тихого отчаяния. Возможно, в том мире даже было место надежде. Что-то вроде того: вот закончит она свой дурацкий бухгалтерский институт, станет высокопрофессиональным и незаменимым бухгалтером, найдёт хорошо оплачиваемую работу в Москве, будет снимать квартирёшку, и — жить, а не прозябать. Лучший город Земли, лучшая подруга, лучшая консерватория с лучшими Большим и Рахманинским залами — чего ещё могла желать Ликина душа? Она не стала музыкантшей, как мечтала. И Москвы не случилось. Ничего не успело случиться. Может быть, я придумала Лике эту московскую мечту, потому что мне самой очень хотелось, чтобы она жила рядом.
В последнем разговоре с Ликой, когда я звонила ей, чтобы поздравить с Новым годом, я изложила свой план дальнейшей жизни:
— Ты, давай, защищай диплом — чего уж, полгода всего осталось — а потом без разговоров дуй в Москву. Работу, я тебя уверяю, найдёшь без проблем, а жить есть где — у меня теперь две квартиры, ты в старой поселишься.
В ответ в трубке послышались звуки, подозрительно похожие на заглушаемые всхлипывания. Я неправильно расценила Ликины слёзы, и принялась убеждать:
— Чего ты там сомневаешься? Нет никаких поводов для сомнений. Главное — крыша над головой, а она у тебя будет. Когда обживёшься, на ноги встанешь, в какую-нибудь ипотеку вступишь, или что-то в этом роде. У тебя всё получится, не волнуйся и не сомневайся.
Лика тогда выдавила из себя что-то, как мне казалось, неопределённое: вроде того, что до защиты диплома ещё дожить надо, доживём — посмотрим.
Я не знала, что получила тогда от Лики вполне определённый ответ. Она не дожила.
Рассуждать о том, как бы оно могло сложиться, если бы да кабы — пустое дело. И всё-таки. Если бы Лика переехала в Москву, ничего из того мучительного, что произошло после расставания с мужчиной моей жизни, не случилось. Да я и не рассталась бы с ним. Будь Лика рядом, не возникло бы острого чувства бессемейности, которое погнало меня тогда в Новосибирск, в ненадёжные объятия родни. Не начни я пороть горячку с поисками законного зятя для родителей, не влетела бы с разгону в нелепый брак с Юркой Беловым... и не было бы у меня Лизочки.
Из нас троих только я не оказалась «выброшенной за борт жизни», хотя именно мне это неоднократно предрекалось собственной семьей. В том, что я не только выжила, но и стала матерью двоих лучших на свете детей, мало того, получила лучшую на свете профессию, не было моей личной заслуги. Всё это стало возможным благодаря одному-единственному человеку, встреченному в начале самостоятельного движения по жизни.
Появилась у меня подруга и в московской жизни. Это я о Саше, с которой мы пять лет проучились в одной институтской группе. Как я теперь понимаю, это были пять лучших лет жизни, условно беззаботных и безусловно живых.
Я скоро поняла, что Саше можно доверить непредназначенное для чужих ушей, она не раз выручала меня в сложных ситуациях, сама легко и просто обращалась ко мне за помощью. Мы с первого курса стали настоящими подругами, и всё же это было совсем не то, что я привыкла вкладывать в понятие дружбы — не происходило срастания позвоночниками, как это было в детстве.
В конце концов, я вынуждена была признать, что Саша нуждается во мне значительно меньше, чем в ней нуждаюсь я. Это открытие обескураживало. Я даже слегка обижалась на Сашу, пока однажды на каникулах она не позвала меня в Воронеж, к себе домой. Там стало очевидным различие между нами: Сашины ноги были прикреплены к родовому древу, а мои болтались в воздухе. Именно поэтому Саша не нуждалась в слишком тесной и слегка надрывной связи, к которой я привыкла в дружбе.
Надёжность и безусловность любви — вот, что я ощутила в том доме, и поняла, что это и означает иметь семью. Саше не нужно было успехами в учёбе и счастьем в личной жизни заслуживать внимание родных. Её ровно любили в успешные и в неудачные периоды жизни, а такие случались, и совсем не там, где можно было предположить.
Когда за хитросплетениями и случайными сцеплениями жизненных обстоятельств я начала угадывать что-то похожее на закономерности, лишь неудачная история создания Сашей собственной ячейки общества никак не желала укладываться в логику моих построений. И это было огорчительно. Уж у кого у кого, но у Саши с её безупречным анамнезом жизни должна была сложиться образцовая семья. Не знаю, что меня огорчало больше: что подруге не удавалось устроить свою женскую судьбу, или что причинно-следственные взаимосвязи в жизненном раскладе оказались не столь определёнными, как мне какое-то время представлялось.
Мужскую любовь Саше смолоду не приходилось завоёвывать. У неё всегда был Генаша, с которым они числились женихом и невестой чуть ли не с первого класса. Я имела счастье лицезреть Геннадия, будущего хирурга с тонким и нервным лицом поэта. Меня немного позабавила картинка, которую представляли собой эти двое: они были похожи как единокровные брат с сестрой. Оба высокие, длинноногие и узкобёдрые, смуглые, темноглазые и темноволосые, коротко стриженые, они даже одеты были одинаково: в джинсы, свитера и кроссовки.
После я часто приезжала к Сашиным родителям, но надолго не задерживалась. Первый мой визит предполагался как совместное проведение каникул, но я сбежала на третий день — тоска обступила со всех сторон. Придумав какой-то организовавшийся форс-мажор, я покинула гостеприимный дом. Никогда я не чувствовала себя такой одинокой, как среди людей, которым понятие одиночества не было знакомо. Но отказываться от общения с Сашиными родителями не хотелось: их тепла хватало и на меня. К тому же это знакомство давало возможность ввинчивать в разговоре с Диданом «наши воронежские приезжают», «из Воронежа звонили, спрашивают, почему это наша Женя давно не наведывается» Я полагала, что «нашесть» почтенному семейству придаёт мне очков в глазах Дидана. И он никогда не давал понять, что мои ухищрения шиты белыми нитками.
