Дидан значительно позже узнал, что меня к нему приблизила музыка. А я значительно позже узнала, что до того вечера, как мы с ним впервые оказались вдвоем в деревенском доме, свой любимый джаз он не слушал больше двадцати лет.

Между тем, решение нужно было принимать. Обещая финансовую поддержку, Добрый Дядя не покупал меня, я это знала. С того времени, как мы встретились, я жила на его деньги, и это меня ни к чему не обязывало. У меня еще оставалась очень приличная сумма от кучи купюр, которую он вручил мне перед переездом в общежитие. Вот из-за этих-то денег в чемодане, хранившемся у комендантши общаги, пути к отступлению в Сибирь для меня оказались отрезанными. Да еще эти слухи о моей наркомании... Меня видели в очень странном состоянии — в общаге доморощенные порнушники что-то подмешали мне в кофе.

В данные мне на раздумья два дня я старательно думала о единственном живом человеке, которому была нужна, и о том, что делать дальше. Я ещё не знала, что пути домой у меня нет, и решать уже ничего не нужно. За меня где-то там — то ли высоко, то ли глубоко — всё давно было решено.

Измучавшись в попытках анализировать свои чувства и, зная наперед, что дома меня не ждет ничего хорошего, я, тем не менее, приняла решение сдаться родителям. Я не чувствовала себя готовой вступать в незнакомый мир взрослой жизни, притягательный, но страшноватый. А ещё я поняла, что ничего на свете так не хочу, как увидеть своих — родителей и сестру. Пусть бы они меня день и ночь ругали, клеймили позором, только бы позволили жить рядом с собой. Робко подала голос надежда: а вдруг, потеряв меня, они поняли, что на самом деле я вполне приличный человек, что меня можно любить? А вдруг им давно объяснили, что и в скандальном случае с моим обличением примерного мальчика, когда я ими была перед всем классом выставлена лгуньей, они тоже были неправы? Может быть, нам всем необходима была эта разлука, чтобы понять, что мы одна семья и должны держаться друг друга?

В этом и дело: когда я принимала решение более-менее свободно, я не выбрала Доброго Дядю, женского во мне было совсем мало. Потом, когда, лишившись выбора, я приняла ситуацию, как есть, то изловчилась и постаралась это обосновать. Я стала размышлять так: сама судьба свела нас, тут уж ничего не поделаешь, с ней не поспоришь, ну что ж, к кому-то женская судьба приходит слишком рано, к кому-то слишком поздно, уж лучше рано, чем никогда. Не выбрала я Ди. Да и он, по правде говоря, меня не выбирал. Судьба за нас выбрала.

Вот заладила: судьба, судьба! Только как же иначе объяснить, что всё как нарочно складывалось таким образом, чтобы мы не смогли увернуться друг от друга?

— На тебя заведено уголовное дело, Женя. — Были первые слова, которые Добрый Дядя произнес в вечер своего следующего приезда.

Я немного волновалась перед той встречей — догадывалась, что моё желание вернуться домой может его огорчить. Но сценарий, по которому я собиралась вести разговор, рассыпался, когда я увидела Дидана выходящим из машины. У него явно произошло что-то неприятное, но не обязательно это было связано со мной; и я терпеливо ждала, пока он заговорит первым.

— У коменданта вашего общежития пропала крупная сумма денег. Ровно та, что обнаружилась в твоем чемодане.

— Это те деньги, что вы мне дали, Дмитрий Данилович, никаких других у меня не было. — От словосочетания «уголовное дело» у меня пересохло во рту, я с трудом ворочала языком.

— Я не сомневаюсь, девочка. Но кроме нас с тобой никто не должен этого знать. Слишком многие обрадуются случаю навесить на меня всех собак. Понимаешь, трудно будет убедить очень непростых людей, что за эти деньги я от тебя ничего не требовал.

— И что мне теперь делать? Отправляться в колонию за кражу? -У меня мелькнуло страшное подозрение, что Добрый Дядя на этот раз слишком озабочен сохранностью репутации, чтобы выпутывать меня из очередной беды.

— Ни в какую колонию тебя не отправят. Комендант заберет своё заявление — найдет якобы потерянные деньги, дело закроют. Тебе нужно будет отсидеться какое-то время здесь, переждать пока пыль уляжется.

— А как же учёба?

— С учёбой отдельный разговор. В училище ты вернуться всё равно уже не сможешь, да и не вариант это. Тебе нужно окончить школу — вот, что нужно будет организовать.

— А если я поеду к родителям и там отсижусь, пока всё прояснится? Ведь как раз там меня искать и не будут. — Я чуть не плакала от ощущения, что сама загнала себя в ловушку, из которой, может быть, теперь никогда не выберусь. Мне показалось, что сейчас самым простым выходом будет доверить решение проблем родным людям.

Но Дидан вернул меня к неутешительной реальности:

— С твоими родителями разговаривал следователь. Они заявили, что их ничуть не удивляет тот факт, что ты стала воровкой, что они всегда чего-то в этом духе от тебя ожидали. Я думаю, они не захотят неприятностей и сдадут тебя милиции в первый же день.

Через десять лет, когда, корчась от чувства вины перед Добрым Дядей, я не могла решиться на окончательный с ним разрыв, Законный Супруг, тогда еще будущий, вытянул из меня подробности событий, предшествующих моему, как он выразился, падению.

Когда я рассказывала о реакции родителей на обвинение меня в воровстве, он перебил меня:

— Пасьянс сошелся. Все эти нагромождения безвыходных ситуаций создавал твой покровитель. И эпизод с порнографическими съемками, и защита бандита, который потом хотел взять тебя в оборот, и обвинения в краже — одна сплошная постановка. Ты оказалась от него в полной зависимости — именно этого твой добрейший дядя и добивался. А, когда ты захотела из-под него выскользнуть, вернувшись к родителям, он и тут перекрыл тебе кислород. Как бы отец и мать к тебе ни относились, но заявлять, что они вырастили преступницу — это же нонсенс. Даже если бы они сами считали тебя воровкой, в той ситуации родители должны были до конца настаивать, что ты ангел во плоти, что тебя запутали, опоили, обманули.

Во-первых, в том, что говорил Законный Супруг, был резон, во-вторых, его слова легли на хорошо удобренную моими собственными сомнениями почву, в результате у меня тогда окончательно «открылись глаза». Клубок чувств, который связывал меня с Диданом, где наряду с обидой за подпорченную юность и безмужнюю молодость были и благодарность, и привязанность, и нежелание причинять ему боль, сменился единственным чувством — ненавистью. Всё настолько упростилось с определенностью моего отношения к Доброму Дяде, что я долго не хотела сомневаться в его коварстве. Нужно было пройти через множество испытаний, катастрофической неудачливостью снова заслужить неприязненное отношение родителей, чтобы решиться прояснить те события, которые окончательно «разоблачили» Доброго Дядю в моих глазах.

— Папа, помнишь, вам звонил следователь из Москвы — это когда у меня в чемодане обнаружились якобы ворованные деньги? Что вы ему сказали такого, что он без колебаний завел на меня уголовное дело?

— А ты рассчитывала, что мы с матерью будем тебя покрывать? Преступила закон — отвечай. Я и сейчас считаю, что тогда твои подельники запугали женщину, которую вы обокрали, принудили её забрать заявление, в лучшем случае откупились. — Отец смотрел на меня с той же брезгливостью, что и в детстве. Сказанного ему показалось недостаточно, он решил меня добить:

— Старик, на содержании которого ты жила, звонил сюда, пытался доказывать, что всё, что связано с обвинениями в твой адрес — сплошное недоразумение...

— Тот, кого ты так пренебрежительно назвал стариком — лучший человек из всех, кого я знаю. Не смей его касаться! — Это был мой дебют в выступлении против родителей, и такой яркий! У меня тут же защемило сердце — как он там? Мне почудилось: именно сейчас Доброму Дяде очень плохо, я нужна ему. Я кинулась звонить, но его телефоны не отвечали. Скоро я уже покупала билет на ближайший рейс в кассе Новосибирского аэропорта. Я рвалась — только бы успеть! Но не успела, опоздала, всего на полчаса.