И что бы мне не прояснить этот момент раньше, пока было ещё не поздно? Тут вот в чем дело: пока отношения с родителями были приязненными, я не хотела ставить близких людей в неловкое положение, погружать в неприятные воспоминания, боялась спугнуть тепло, которое появилось между нами. Если додумать до конца — я предпочла пожертвовать Добрым Дядей. А ведь помню его глаза, когда он говорил о родительском предательстве — ему труднее всего было рассказывать именно об этом, помню, как затвердел и увлажнился его взгляд, когда он понял, что я изо всех сил стараюсь держать удар. Ему было меня очень жаль.
Видимо, для того, чтобы утешить меня, он произнёс тогда судьбоносную фразу:
— Ты рано или поздно въедешь в свой город на белом коне. Я отвечаю, Женя. Родители еще раскаиваться будут, что не ценили тебя, свои сожаления будут высказывать.
Он отвечал, въезд состоялся. Только вот ни сожалений, ни раскаянья я так и не заметила.
А тогда, в Деревне, Добрый Дядя быстренько набросал план-конспект действий по выводу меня из кризиса.
— Пару месяцев ты поживешь здесь, тут тебя никто не тронет. В поселке, в одной остановке электрички отсюда, есть школа, где директором мой друг детства — я ведь родом из этих мест. Ты пока туда поездишь на занятия без оформления документов, я договорился. Двух месяцев вполне хватит, чтобы уголовную тему закрыть навсегда. А потом можно будет с учебой в Москве организовать что-нибудь приличное.
В последующие два месяца, пока я училась в сельской школе, моя жизнь носила отпечаток подзабытой упорядоченности. Я отстала от школьной программы, что потребовало от меня дополнительных усилий, так что скучать и размышлять над своей запутанной ситуацией было некогда.
Школа когда-то строилась для большого села, а к тому времени, когда я там обреталась, многие семьи поразъехались по городам, в старших классах было по десять-двенадцать учеников. Может быть, потому, что учителя не были перегружены занятиями в полупустых классах, или потому, что народ в дальнем Подмосковье какой-то особенно дружелюбный, но такой домашней, родственной атмосферы, как в той школе, я не встречала больше никогда.
Ребята в классе были очень дружны между собой, и меня они поначалу легко приняли в свой круг. Но при попытке сблизиться с ними я сразу оказалась перед необходимостью отвечать на вопросы, на которые ответить не могла. Довольно быстро между мной и одноклассниками обозначилась стенка недоверия ко мне, и стало ещё более одиноко, чем было до того, как я познакомилась с теми замечательными ребятами.
Приближался Новый Год. Родственники, жившие во втором, деревянном, доме — двоюродный брат Доброго Дяди, которого, не взирая на седины, все, в том числе и я, звали Жорой, и его жена, милая пожилая женщина Настасья Петровна, уехали в Питер присматривать за внуками на время зимних каникул. Одноклассники не позвали меня на встречу Нового Года. Впервые в жизни я не радовалась приближению не только этого самого праздничного праздника, но и зимних каникул.
Тридцать первого декабря я, придя из школы, целый день пролежала на медвежьей шкуре возле камина. Даже музыку не слушала. Только грустила. Хотела ли я оказаться на вечеринке с одноклассниками? Я задавала себе тогда этот вопрос, и к своему удивлению поняла, что единственное, чего мне хочется в Новый Год, так это быть рядом с Добрым Дядей.
Он приезжал в деревню каждую неделю, проводил со мной один из выходных. Мы ходили на лыжах по лесу, потом, «усталые, но довольные», принимались за стряпню чего-нибудь эдакого. Добрый Дядя был горазд на кулинарную фантазию. Забегая вперед, обмолвлюсь, что не только на кулинарную. Раньше я не и догадывалась, что процесс кухонной готовки может быть таким захватывающе интересным и весёлым. Вместе с Добрым Дядей все было весело и интересно — и перекликаться в звонком зимнем лесу, и стоять возле массивного деревянного стола на кухне, и, сидя у пылающего камина, молча слушать джаз. Иногда он вывозил меня в Москву, водил на выставки, в музеи — чтобы я не одичала от деревенской жизни.
При том при всем, особенно трогала меня его забота о моем гардеробе. Я убегала из общаги в спешке, захватив те немногие вещи, которые были у меня в комнате. Остальная одежда, в том числе вся теплая, лежала в чемодане на сохранении у комендантши — в общежитии царило безбожное воровство. Сегодняшним взрослым умом я понимаю, насколько это интимно — когда мужчина без устали мотается с тобой по магазинам, придирчиво осматривает тебя в примерочной, проверяет состав ткани, просит походить по торговому залу в новых сапогах и смотрит на ценники, лишь подходя к кассе. Наверное, Дидан тоже осознал пикантность ситуации. Однажды, передав меня с рук на руки очередной знакомой торговой начальнице, ушел ждать в машине. Прокопавшись около часа, я так ничего и не смогла себе подобрать, и еще...процесс покупки на этот раз не доставил мне никакого удовольствия. Как выяснилось, мне нравилось нравиться Доброму Дяде в своих обновках, нравилось его мужское внимание ко мне, а вещей к тому времени было накуплено уже и так больше, чем достаточно. Пришлось ему в следующий раз идти в магазин вместе со мной. Бедняга! Представляю, как ему доставалось! Любоваться выставленным на любование юным созданием, которое притягивало со страшной силой, и никак не давать понять, насколько конкретные мысли это зрелище у него вызывает!
Так вот, тридцать первого декабря восемьдесят девятого года я лежала на медвежьей шкуре, терзаясь мыслью о том, что Новый Год Дмитрий Данилович, конечно же, будет встречать в кругу семьи, со своей женой и двумя сыновьями. Понятное дело, обо мне, о том, что я совсем одна в этой глухомани, что у меня даже ёлки нет — а что за Новый Год без ёлки? — он и не думает. Тогда я впервые испытала ревность, при этом трудно сказать, к кому я ревновала больше — к жене или к его законным детям. Я ещё долго потом ощущала себя и его незаконной женщиной, и его незаконной дочерью одновременно, и ревновала в обоих направлениях.
Потом к этим мрачным мыслям присоединились другие, не более весёлые: у меня нет ни дома, ни семьи, ни прописки, в школе я на птичьих правах, родители, считай, от меня отреклись, в преступницы записали, на меня заведено уголовное дело, и я в любой момент могу оказаться за решеткой, у меня нет своих средств к существованию, я не могу позволить себе завести друзей, и в довершение всего, даже Новый Год мне не полагается. От всего этого многообразия я разрыдалась, и ревела часа три, выплакав невероятное количество слез разом — за все прошлые и частично будущие удары судьбы.
Когда лицо распухло так, что с трудом открывались глаза, и стало походить на растекшийся комок пластилина, в проеме двери показался Добрый Дядя. Впервые я не слышала шороха подъезжающей машины, скрипа отворяющихся ворот, звяканья в гараже, стука входной двери, шагов на лестнице.
— А почему вы здесь, Дмитрий Данилович? — Спросила я осипшим от рыданий голосом, — Новый Год — это же семейный праздник.
— Что случилось, Женя, — вместо ответа спросил он, не проходя в комнату.
— Ничего не случилось.
Я ещё не видела Доброго Дядю таким растерянным. Он продолжал стоять в дверях, поглядывая на меня почти с испугом.
— Тогда почему же...?
— Новый Год, а я одна тут.
Он вздохнул с облегчением, усмехнулся, уселся в свое любимое кресло, закурил трубку, поставил музыку и только потом продолжил разговор:
— Вообще-то, я с хорошими новостями приехал. Все плохое когда-нибудь кончается. Я тебе, Женя, об этом говорил. Говорил?
— Говорили, Дмитрий Данилович. — Я не поворачивалась в его сторону, не желая демонстрировать некрасивое распухшее лицо.
— Вот оно и кончилось. Дело твое, Женя, рассыпалось, больше ни у кого нет к тебе никаких претензий. Я устроил тебя в хорошую частную школу в Москве. Они там до конца учебного года не обязаны никому предоставлять списков своих учеников. А сейчас я собираюсь отвезти тебя в пансионат — это в часе езды отсюда — там проводят новогодние праздники ученики из твоей новой школы. Повеселишься среди ровесников, перезнакомишься с будущими одноклассниками. Туда приедут, кстати, два оболтуса, которых ты за неплохую плату будешь подтягивать по математике и физике. Таким образом, деньги на карманные расходы у тебя будут свои. Для тебя, по-моему, это важно. — Добрый Дядя принялся раскуривать погасшую трубку, потом продолжил: — Через три дня, когда вернешься из пансионата, поселю тебя у моей мамы. Я с ней разговаривал, она согласна. Вернее, она рада тебе, в самом деле, рада. Видишь ли, мама сразу же решила, что ты моя внебрачная дочь. Я ее разубеждал, но не очень активно — вижу, радуется старушка. Она, знаешь, внучку хотела всегда, да и с пацанами моими в последние годы у неё как-то не складывается. Так что могу после праздников увезти тебя к маме, или поживи здесь до конца каникул, если хочешь. Ну, как, обрадовал я тебя, Женя?
