Майор Сорокин попросил его о встрече на третий день после того, как Лузгин передал диктофон Ломакину. Голос у майора был не начальственный, не должностной, но настойчивый — как у старшего товарища, которого товарищ младший должен слушаться. Место встречи тоже было выбрано по-свойски: в местной «конторе». Дескать, приходите запросто, вы же наш друг и соратник, увидите, как чекисты живут…

Жили они, надо признать, довольно скромно. После инопланетных интерьеров «Сибнефтепрома» убранство «конторской» службы отдавало горкомовской забытой канцелярщиной — старый скрипучий паркет, крашенные под дерево пластиковые панели на стенах, дверь больничного типа. Мебель была новая, но дешевая, сплошь железо с поролоном, обтянутым черным сукном, столешницы с искусственным покрытием, компьютеры конца прошлого века. Видно было, что власть не слишком тратилась на эту штатную защиту государства, о чем Лузгин и заявил Сорокину, едва усевшись в кресло у окна небольшого кабинета. Сам майор, тоже в кресле, расположился напротив и орудовал электрочайником над низким столиком с посудой.

— Ваши бы слова да президенту в уши, — сказал Сорокин, печально сдвинув брови.

— Служба безопасности в «Сибнефтепроме» упакована куда богаче. И платят там, я полагаю, втрое больше.

— Вдесятеро больше, уважаемый. Но дело в том, что они защищают нефть, защищают деньги, а мы — всего лишь страну.

— Ну, так идите к ним.

— А не зовут! — весело сказал майор.

— Да быть не может… Они же всегда кадрами от вас питались.

— Напитались уже, напитались… Это в середине девяностых за каждым из наших людей бегали с ба-а-льшими предложениями. Держать нашего бывшего у себя в штате считалось модным, полезным и престижным. Время ушло, Владим Василич, нынче не зовут. За очень редким исключением.

— И каково оно, это исключение?

— Вот так вот все вам расскажи… Вы пейте, чай — хороший, лимон — свежий, по дороге сюда купил.

— И все-таки? Хотя бы один пример.

— В вас еще не умер журналист, не умер… — Майор задумался, глядя в пустоту мимо уха Лузгина. — Надобно или годами задницу лизать, гасить сигналы, или портить жизнь их конкурентам. Тогда, по совокупности заслуг, могут и позвать, пристроить на хлебное место. А так, по делу… У каждого из олигархов своя система и разведки, и контрразведки давно отстроена, и люди там, я честно вам скажу, уже ничуть не хуже наших. Единственное, в чем мы их всегда опережали, чего у них толком не было и нет, — это агентура.

— Стукачи.

— Не опошляйте, вам эта глупость не к лицу. Мы своих агентов лелеяли и холили годами, десятилетиями. Настоящий агент только с тобой работать и будет, его сменщику не передашь — откажется. И работает он не за деньги — за идею.

— Да бросьте вы.

— А нечего бросать, святая правда. Вот стукачи, как вы сказали, те всегда хотели бы за деньги, а настоящий агент верит в то, что он вместе с нами — на страже.

— На страже кого?

— Государства.

— Какого государства?

— Своего, родного. Отсюда и его, агента, эффективность. Так вот, у вашего любимого «Сибнефтепрома» такой системы нет. Там все гораздо проще: вот тебе пачка баксов — сопри мне диск в «Лукойле». И, понятное дело, наоборот. Поэтому следи, чтоб у тебя тоже не сперли.

— Да все давно поделено, весь рынок, нет смысла воровать, они уже давно не борются друг с другом.

— На людях — да, соратники, а под ковром… Каждый бизнес — война. Большой бизнес — большая война. Попробуй только зазеваться — сожрут соратники или подставят, продадут.

— Кому продадут?

— Царю-батюшке. Например, схему ухода от налогов. Она у всех одна или похожа, но доказательства нужны, прямые доказательства. Найти в структуре слабое звено, надавить шантажом или деньгами, получить доказательства и уже с ними — к царю. «Грабят вас, батюшка, в казну денег не несут, на Багамы переводят!». Тот кулаком — хрясь, и войско посылает. Денежки выгребет, казну пополнит, а что осталось — тем, кто верноподданнически настучал: делите. Всегда так было, всегда будет.

— А что осталось, если деньги выгребли?

— Осталось главное — собственность. Месторождения остались, нефтепромыслы, капиталка, инфраструктура, рынок сбыта, непрофильные активы. Поверьте, денежки опять и очень быстро нарастут. И даже еще больше, цена-то нефти скачет. А что касается долгов — их спишут на прежнего хозяина, а тот уже или в Харпе, или в Ницце.

— Тогда вопрос… Здесь курят?

— Нет, но вы курите.

— Спасибо. Такой вопрос: а вы чем от них отличаетесь?

— Мы отличаемся в главном. Ваш «Нефтепром» бежит к царю с криком: «Я хороший, а вот он ворует!». Мы же докладываем власти, что воруют все.

— А власть что, не ворует? Тот же Миша-два процента?

— Ну, вспомнили кого… Да и не наш это уровень. Мы здесь летаем, к земле ближе.

— Ну хорошо… — Кабинетик мгновенно заполнился дымом, и Лузгин подумал, что майору это неприятно, ну и черт с ним. — Что вы все на «нефтянку» набросились? Разве не знаете, что на строительстве дорог воруют больше? Знаете, конечно, но молчите, потому что нефтедоллары ворует бизнес, а деньги дорожного фонда ворует власть. Притом красиво, беззастенчиво ворует, под аплодисменты населения. Но вы ее не трогаете, потому что на нее работаете. И только, ради бога, не говорите мне, что господа журналисты в этом смысле ничем не лучше вас.

— А так оно и есть. Вы же молчите.

— А вы нам дайте факты!

— Хорошо, дадим, — спокойно предложил майор Сорокин. — Где вы их напечатаете? Назовите газету, издателя, назовите фамилию редактора, который рискнет?..

Майор сидел, забросив ногу на ногу, и смотрел на Лузгина с сочувствием однополчанина. Лузгин же таковым себя не ощущал. Всю свою жизнь он воспринимал майорскую «контору» без трепета в коленках, но с должным пиететом, понимая и принимая ее полезность и необходимость любому государству. Среди его знакомых были люди из «конторы», в большинстве своем нормальные, контактные мужики. В перетрясках девяностых многие из них выпали за борт, ушли на пенсию и в бизнес, а несколько — в лузгинские приятели по преферансу, и не существовало в мире темы, которую с ними за рюмкой нельзя было обсудить. И, если подвести итог, если расставить все точки, чего Лузгин, вообще-то делать не любил, то получалось, что при всем своем продуманном уважении к «конторе» он гораздо лучше относился к ее людям, чем в целом к ней самой.

— Можно высказать мнение? — Он нутром чувствовал, что некая преамбула заканчивается, и сейчас майор Сорокин перейдет к делу. — Не свое личное, а, так сказать, передовой общественности. Так вот, по мнению передовой общественности, вы как были сволочами, так сволочами и остались; но, если раньше вы хотя бы работали на государство, то теперь работаете хрен знает на кого.

— Неправда ваша, — сказал майор Сорокин. — В смысле, не совсем права общественность. Мы как работали на государство, так на государство и работаем. А теперь зададим вопрос: не по вине ли упомянутой передовой общественности нынче само государство работает хрен знает на кого?

— Красиво, — произнес Лузгин. — Красиво. Уважаю.

— Надеюсь, что публично вы меня цитировать не станете. Я это вам по-дружески сказал.

— Не стану, — обещал Лузгин, — но запомню.

— На вашем месте я бы выбросил всю эту дрянь из головы. Давайте-ка о главном.

— Минуточку, — сказал Лузгин, — я бы хотел прояснить для себя еще одну интересную мне лично тему. Если вы не возражаете, конечно.

— Весь внимание.

— Захват поезда. Неужели не было… сигналов?

— Не было.

— А вы говорите: агенты…

— Вот именно. Чтобы внедрить агента в бизнес или власть, нужны годы. Когда же мы имеем дело с терроризмом, особенно этническим или религиозным, — это десятки лет.

— Ну, скажете.

— Не меньше десяти, поверьте. Иначе провал гарантирован. А нас пятнадцать лет трясли и перетряхивали. Лучшие кадры ушли еще в девяностых. Кому, когда было воспитывать серьезных агентов внедрения?