Из номера он позвонил на мобильный Ломакину и был разозлен и унижен Валькиной вялой реакцией. «Ты обнаглел! — орал в трубку Лузгин. — Прямой выход на Харитонова с визой Хозяина! Что тебе еще надо, мерзавец?». Наоравшись, Лузгин швырнул трубку и рухнул в кресло у окна. За стеклом сквозь тихий снегопад просматривались очертания агамаловской резиденции: просторный бревенчатый дом стоял на высоком холме, и с трех сторон его окружали большие лесные деревья. Ну, вот и все, решил Лузгин, нынче воскресенье, завтра Ломакин созвонится с Харитоновым, послезавтра они встретятся, еще неделю он прикинул «туда-сюда», и можно будет уехать сразу после Нового года или Рождества; бедный старик, вот если бы к тому сроку вернулась Анечка, а хорошо бы раньше, до праздников, и тогда все они соберутся в квартире старика, зажгут свечи, Лузгин позволит себе в полночь бокал холодного шампанского, а если выйдет по-другому, он на поминках выпьет водки — совсем немного, три положенные рюмки; подумать страшно, что будет тогда со Степанычем, может и не пережить, здоровье ни к черту и возраст, и любит внучку безумно, пусть и молча, но видно невооруженным глазом — любит… В силу своего ремесла Лузгин привык домысливать, докручивать все варианты развития любой ситуации, и его самого подчас удивляли спокойствие и легкость, с какими он в своем воображении игрался судьбами далеко не чужих ему людей.
Лузгин еще раз пригляделся к дому на холме. Качественно оцилиндрованные бревна придавали дому на расстоянии игрушечный вид; хотелось взять его, поставить на ладонь и наблюдать, как суетятся в окнах маленькие агамальчики. Следовало отзвониться жене, но Лузгин не был уверен, что Тамара сейчас у матери, а телефон Важениных он попросту не помнил. Почему же Тамара не живет с родителями, в который раз спросил он себя. Поругались? Не похоже. У стариков огромная квартира, куда больше стандартной важенинской, так нет — предпочитает тесноту у сестры, и на то должна существовать веская причина. Но задать прямой вопрос он не решался, ибо предчувствовал, что это как-то связано с ним самим, и ответ не сулит ему ничего хорошего. Жена квартировала у Важениных давно и вовсе не предполагала его появления в городе, и тем не менее здесь угадывался некий, неведомый Лузгину, подводный камень.
В дверь номера без спроса ввалился Боренька Пацаев — в лыжном костюме с яркими наклейками и высоких стучащих ботинках.
— Подъем, — скомандовал Пацаев.
— Да ну его, — поморщился Лузгин.
— Подъем, подъем.
— Ты что, смеешься? Какой я, на фиг…
— Давай без разговоров. Ты в команде.
— Слушай, Боренька, отстань…
— Нет, это ты послушай. — Пацаев наклонился, ткнув пальцем Лузгина в грудину. — Здесь так не поступают. Ты в списке, список утвердил Хозяин. Это приказ.
— Да что вы говорите! — Лузгин потянулся к журнальному столику за сигаретами, но Боренька опередил его, схватил пачку в кулак и замахнулся ею, как гранатой.
— Кончай ломаться, Вова. Ты что, меня подставить хочешь?
— Вот так бы сразу и сказал. — Лузгин поднялся с кресла, кряхтя прогнулся в пояснице. — Я же помру на полдороге.
— Дотопаешь… Вон твой старик — и тот бежит.
— Да уж, он побежит, представляю…
Пацаев за руку отволок его в раздевалку, где местный физрук с сухим и жестким зэковским лицом натянул на Лузгина комбинезон и лыжные ботинки, выдал шапочку с эмблемой СНП и объяснил, как пристегивать лыжи. На выходе из раздевалки Лузгин увидел свое отражение в большом зеркале и так понравился себе своим новым спортивным обличьем, что на мгновение подумал: жаль, Тамара не видит, какой же он еще весьма и весьма ничего.
На построении команд Лузгин стоял рядом с Пацаевым и даже переминался с ноги на ногу, как это делали в телевизоре настоящие лыжные гонщики. Скомандовали к первому этапу; в морозном безветренном воздухе звонко шлепали лыжи, снег хрустел, будто чипсы в рекламе, солнце било в глаза, и Лузгин пожалел, что отказался взять специальные темные очки на резинке. В первой стартующей четверке он увидел старика, грузно опиравшегося на палки; старик горбил спину, но и при этом на полголовы возвышался над соперниками. Рядом Боренька Пацаев не по делу ржал и суетливо поводил плечами. Бабахнул выстрел, Лузгин вздрогнул. Зрители хлопали, свистели и кричали. Старик неловко раскатился по лыжне и последним, вслед за Пацаевым, скрылся за деревьями на ближнем повороте. Лыжникам предстояло бежать два круга по два с половиной километра, и только команде дедов позволялось срезать круг, уравнивая шансы с молодыми. Лузгин прикинул, что у него в запасе минут сорок, никак не меньше, если Боренька не тайный мастер спорта. Он расстегнул крепления, взял лыжи под мышку и направился в сторону жилого комплекса.
— Простите?
Парень в желтой куртке с английской надписью «секьюрити» заступил ему дорогу.
— Не понял, — сказал Лузгин.
— Зону покидать не рекомендуется.
— Я сигареты забыл. — Лузгин попытался обойти охранника. — Что за фокусы, приятель?
— Пожалуйста, вернитесь. Таковы правила.
— Пошел ты, парень…
Охранник правою рукой уперся в грудь Лузгину, а левой быстро вынул из кармана передатчик.
— Это шестой. У меня два-ноль два, два-ноль два, ситуация четыре… — Оторвав передатчик от губ, охранник мягко сказал Лузгину:
— Слышь, дядя, вернись, пожалуйста. Ну, что ты, в самом деле? Тебе же лучше будет, да и мне. А так обоим насчитают.
— Что насчитают? — непонимающе спросил Лузгин.
— А сигарету я тебе дам. Хочешь сигарету? Я угощу, нам это разрешается.
Совершенно растерявшийся Лузгин взял у парня «Мальборо» и прикурил. Охранник поглядел через его плечо и громко произнес:
— Пожалуйста! Счастливых стартов!
Лузгин оглянулся: к ним приближался основательный мужчина в желтой куртке. Разворачиваясь, Лузгин зацепил лыжами охранника и едва не потерял равновесие. Мужчина помахал ему пальцем: осторожнее! — и широко улыбнулся.
— Ох, неспортивно, Владимир Васильевич… Всё в порядке?
— Так точно! — ответил охранник.
— Кстати, — ухмыльнулся Лузгин, — где здесь поссать-то можно? За кустами?
— Видите помост для награждения? — Мужчина указал рукой поверх толпы на старте. — Пройдите вправо, там мобильный туалет.
— Премного благодарен.
Над стартом тут и там взлетали и таяли легкие дымки. Не я один, успокоительно отметился Лузгин и зашагал к толпе. Из динамиков, черневших на помосте, грянули басы и балалайки.
…Боренька бежал. Нелепо, врастопырку, загребая лыжами, он мчался к финишу с какой-то бычьей страстью. Шагов за сто он поскользнулся и упал, схватил зубами свалившуюся лыжную шапку, поднялся и рванул вперед, звонко шлепая гоночным пластиком по накатанной колее — большой, лохматый и азартный. Лузгин пристроился на старте, поджидая, и накатившийся Пацаев ударил его палкой по спине, передавая эстафету. Удар был ощутимый, Лузгин даже ругнулся — неслышно в общем гаме — и легко поехал вниз по склону, отталкиваясь двумя руками сразу.
Первый круг он еще как-то пробежал, проехал и проплелся.
Его обгоняли — он откликался на крики «Лыжню!», делал шаг в сторону, пережидая, и снова возвращался в колею. Заканчивая круг, он даже припустил и миновал толпу с приличной скоростью, потом ушел на спуск — и рухнул в снег на повороте. Стоя на четвереньках и елозя лыжами, он понял, что второго круга ему не одолеть.
В лесу, не слишком далеко от старта, с беговой трассы уходил направо слабый лыжный след, Лузгин приметил его еще на первом круге. Судя по направлению, след должен был пересекать кольцо дистанции почти точно по диаметру. Лузгин оглянулся: на него сноровисто набегала толстенькая женщина в полосатом гоночном трико. Лузгин немного поднажал и уступил лыжню на самом отвороте следа. Женщина прошелестела мимо, шумно дыша носом, Лузгин запомнил номер на ее спине и быстро оглянулся. Трасса позади была пуста. Тогда он резко переступил лыжами направо и побежал по следу так воровато пригибаясь, что самому стало смешно.
