Официальную часть банкета заканчивал американец Коэн, вице-президент и главный финансист компании, через переводчика поведавший собравшимся о большом счастье быть приобщенным к международному братству нефтяников. Лузгин готов был биться об заклад, что вице-президент «Сибнефтепрома» сам лично нефти и в глаза не видывал, но тут же понял, что проиграл бы спор: в приемной Хозяина на серебряной треноге стояла хрустальная колба с черной жидкостью, свободно конвертируемой в любую твердую валюту, и американец не мог ее не замечать, являясь на встречи с Агамаловым. Говорили, что у него одесские корни, и раз в две недели он напивается чисто по-нашему, бродит голый в пустой квартире и ругается матом почти без акцента, но ошибается в ударениях.

Объявили перерыв для встречи с прессой. Лузгин наблюдал, как випы неспешной вереницей двинулись к дверям, и увидел Бореньку Пацаева, махавшего ему рукой от этих дверей. Лузгин для самоуважения еще посидел за столом секунды три и направился к выходу через виповский сектор. Охранник прочел «висюльку» на лузгинском пиджаке, кивнул и отступил на шаг.

— Диктофон есть? — спросил Пацаев.

— Есть, — постучал по карману Лузгин.

— Доставай и вперед.

— А зачем?

— А затем, — округлил глаза Боренька, — чтоб люди видели, как ты работаешь.

Холл был перегорожен толстым красным шнуром, и по ту сторону шнура толпились репортеры. В двух шагах от барьера Агамалов остановился и поздоровался; замелькали вспышки фотокамер. Лузгин не знал, как ему быть, и решил, что и ему надо туда, за шнур, но Пацаев поймал его за руку: «Ты че, блин? Ты же свой, — зашептал Боренька. — Подойди тихонько сбоку и записывай». Лузгин достал диктофон, медленно обошел свиту, расположившуюся за спиной хозяина, приблизился на допустимое расстояние и вытянул руку с диктофоном. Почувствовав близкое движение, Агамалов повернул голову; в его глазах, как показалось Лузгину, на миг мелькнуло недовольство. Лузгин слушал, разглядывая узоры на мраморном полу. Рука устала, но переменить ее не было никакой возможности, потому что тогда Лузгин оказался бы спиной к телекамерам и испортил собою кадр.

Что ты здесь делаешь, тоскливо подумал Лузгин. Что ты вообще делаешь, старый дурак, посмешище… Мышцы руки свело судорогой, нестерпимо болел локоть, диктофон начал мелко подрагивать. И вспомнилось, как на уроке физкультуры им приказали держать на вытянутой руке обычные фанерные линейки — тест на выносливость. Лузгину пришлось соперничать с девочкой, и его линейка была на пять сантиметров короче. Посмеиваясь, он сказал физруку, что так нечестно. Он не запомнил, сколько минут продержался тогда (ему казалось — вечность), но вдруг линейка сама выпала из пальцев, класс завопил, рука повисла плетью, в глазах у победившей девочки сверкали слезы, счастливое ее лицо все было в некрасивых темных пятнах, и Лузгин возненавидел девочку на всю оставшуюся жизнь — так ему казалось в тот момент первого его мужского поражения. Через год они целовались в подъезде, а рука болела до вечера, даже почерк изменился…

Услышав знакомый голос, Лузгин поднял голову. К шнуру протиснулся небезызвестный Разумнов, боец-фельетонист, гроза властей, защитник обездоленных.

— Эдуард Русланович! — воскликнул Разумнов, вызывающе накрыв ладонью красную преграду. — Я был вчера на вашей встрече с профсоюзами. Как вас приветствовали! Как отца родного. Мне показалось, вы даже немного смутились… Было такое?

Агамалов беззвучно рассмеялся, кивая головой. Лузгин от неловкости переступил ногами и даже опустил руку с диктофоном. Вот же дурак Маразумнов, нельзя же так в лоб, так топорно, стыд же какой, что он про всех нас подумает, Хозяин…

— Было, было, — с улыбкой произнес Агамалов. — Но что поделаешь? Что поделаешь, если в этом городе каждый камень тебя знает?

Счастливый фельетонист исчез. Лузгин вгляделся сбоку в лицо Хозяина и вдруг увидел, что маразумновская лесть действительно доставила ему удовольствие. Агамалов вновь смеялся, вздрагивая всем корпусом, и казалось, что он слегка подпрыгивает на месте. Некрасиво выглядит, заключил Лузгин, надо подсказать Пацаеву — пусть поработает с Хозяином, исправит, несолидно это… Он вздохнул и снова поднял диктофон. Малорослая косматая девица что-то щебетала за барьером, Агамалов приблизился к ней, оглянулся и плавно повел кистью:

— Да уберите вы это…

Охрана отстегнула шнур, пресса дружно обступила Агамалова, буквально притиснув к нему щебетавшую девицу. Лузгина оттерли на периферию, он выключил диктофон и положил в карман. Пацаев сзади дернул его за руку:

— Записал?

— Запомнил.

— Столбовая фраза! И как прозвучала, а?

Лузгин повернулся к Пацаеву, чтобы отбрить его на месте за эту помпезную глупость, и увидел старика, с высоты своего роста, будто с каланчи, глядевшего поверх голов в опрятно стриженый затылок Агамалова. Лузгин отодвинул Бореньку и подошел. Они со стариком еще не виделись сегодня, расставшись накануне вечером после концерта местной самодеятельности, — тесть звонил из номера домой, долго молчал в трубку, потом махнул рукой на Лузгина: иди, свободен, известий нет. Лузгин спустился вниз, нашел там Геру Иванова и проиграл ему, нетрезвому, пять партий на бильярде.

— Привет, Степаныч, — по-домашнему поздоровался Лузгин. — Не звонил еще?

— Звонил, — сказал старик.

— Ну, понял… Как ты?

— Лучше всех.

Позади захлопали в ладоши. Разомкнув круг, к ним приближался Хозяин, и Лузгин хотел посторониться, но замешкался, а потом и вовсе сделал шаг навстречу.

— Здравствуйте, Эдуард Русланович. Я — Лузгин, зять Ивана Степановича. — Прозвучало нахально, однако по-иному в данной ситуации он и не мог отрекомендоваться. Агамалов руки не подал, но смотрел на Лузгина с поощряющим ожиданием. — Можно вас на два слова?

Хозяин кивнул, свита деликатно отступила. Лузгин оглянулся — не услышит ли старик? — и тихо произнес:

— Вы в курсе, что случилось с внучкой Плеткина?

— Да, — сказал Хозяин. — Да, мы в курсе.

— И что?.. Ну, как там…

— Мы работаем.

— По-вашему, надежда есть?

— Конечно. — Взгляд Агамалова немного потускнел, но все еще был разрешительно спокоен. Понимает, сволочь, что это лишь прелюдия, что не за тем я сунулся к нему; какой позор, прикрылся бедной Анечкой, но ведь деваться некуда, другой такой возможности может и не быть…

— Еще один вопрос, если позволите.

В глазах у Агамалова мелькнула снисходительная скука.

— Не могли бы вы, Эдуард Русланович, принять на пять минут моего товарища?

— По какому вопросу?

Лузгин долго готовился к этой секунде. Ибо знал, что неправильно построенная фраза может все испортить раз и навсегда.

— У него ситуация, которую можете разрешить только вы.

Хозяин поднял брови, изобразив непонимание.

— Это касается одного из контрактов по импортным поставкам вашей нефти.

— Фамилия товарища?

— Ломакин.

— Такой мне неизвестен.

— Вы должны помнить: лыжник, чемпион…

— Спортсмен?

— В давнем прошлом.

— Ах да, конечно, — Агамалов смежил веки, — он был у нас на промысле с бригадой из ЦК комсомола.

Какая же я умница, сказал себе Лузгин, как безупречно точно выбрал я момент, когда Хозяин еще тепленький после репортерского подхалимажа. Вот уж спасибо тебе, каждый камень, сейчас пойду и расцелую Бореньку за гениальный ход…

— Пусть ваш Ломакин обратится к Харитонову.

— И он может сказать, что от вас?

Президент легко пожал плечами: мол, почему бы и нет? Лузгину захотелось сказать Агамалову что-то доброе, от души, надо было придумать заранее, предполагая удачный исход, так ведь не придумал, дурак, а сейчас не лезет в голову ничего достойного.

— Спасибо, Эдуард Русланович.

Агамалов кивнул и проговорил, помедлив:

— Поддержите Ивана Степановича. Ему очень трудно сейчас. Убедите его, что мы делаем все, что в наших силах.

— Хорошо, — сказал Лузгин и сам протянул Агамалову руку.