Тогда еще не было такой массовости, тогда в камерах сидело не так уж много народа – первая волна, попавших под новый закон о перевоспитании трудотерапией гомосексуалистов. Геями из них было процентов пять, от силы десять.

Еще не добрались до школьников и студентов, еще не разработали тестов: в основном привозили тех, кто как-то шел против системы, был неудобным, с кем не удалось договориться “по-хорошему”, но для кого не нашли подходящей статьи в УК.

Я их тогда еще уважал, мудак, верил, что их идеалы что-то значат, раз за них люди готовы рисковать собой. Думал, что не побоявшиеся отстаивать свои убеждения под страхом лишения свободы, будут в них крепки до конца. Да, если бы те, кого привезли на автобусах (почти без охраны, без наручников, без конвоя из московских сторожевых), захотели бы захватить власть в лагере – они бы это сделали без особой крови. Тот маленький штат охраны со мной, молодым и глупым пиздюком только со студенческой скамьи, во главе, нихуя бы не справился с восстанием.

Я ждал бунта, но не дождался. Долго ждал. И не мог понять: чем эти люди могли помешать властям? Что они могли вообще?! Как-то, очередной бессонной ночью я решил проверить, насколько хватит их терпелки. ЧТО они позволят с собой сделать, когда скажут: “Хватит!”.

Но они не сказали, они терпели день ото дня. Сносили ужесточение режима, уменьшение порций, отмену прогулок, оскорбления и насилие со стороны охранников… До Игр моя фантазия тогда не доросла.

Чего я дождался? Голодовки в знак протеста. Их было в начале восемнадцать, к концу недели осталось пятеро. Глупость или достойный уважения поступок? Сперва думал ничего не значащая глупость, но когда подошла к концу вторая неделя голодовки, я зауважал этих пятерых мужчин, которые выбрали хоть и саморазрушительный, но все-таки путь борьбы.

Небольшие эксперименты по проверке крепости сознания определенной группы людей я проводил, естественно, не ставя в известность непосредственное руководство в виде отца. Он наверняка бы не возражал, скорее его бы развлекли мои попытки провокации на открытое противостояние, но мне просто противно было с ним общаться лишний раз.

Изначально в лагере всё задумывалось не так жестко, как стало в последние годы: каждая смерть была ЧП, это уже потом город Надежды превратился в средство запугивания для “свободных граждан”, и несчастные случаи со смертельным исходом вошли в норму. Пресловутые газовые камеры включались от силы всего раза три-четыре для “злостных рецидивистов”, которые попадали в лагерь повторно. И для Тёмки.

Да вообще, количество смертей за все годы было не таким уж и большим, но людская молва доводила число жертв до тысяч.

А в мои первые годы на этой ебаной должности, лагерь являлся закрытым исправительным заведением полутюремного типа. Полу – блядь!

И никакие голодовки тогда мне были нахуй не нужны.

Возиться с медикаментозным введением пищи – значило признать исключительность события, до этого я решил не доводить. Прессу и представителей правозащитных организаций на территорию старались не пускать, но и полностью ограничить им доступ не решались, если бы история просочилась – пошла бы ненужная вонь.

Передо мной встала проблема, которую я же и создал из-за свойственных юности упрямства и максимализма, и я её решил. Конечно, не пошел на уступки – это уж хуй. Может, я и ждал бунта, чтобы его подавить? Хотелось чего-то глобального, существенного: борьбы и не важно с какой стороны, действий, драки, чтобы жить, а не прозябать в теплом кресле “начальника”.

Я приказал всему лагерю не давать жратвы, пока пятерка не прекратит свою демонстрацию неподчинения.

Блядь, я просто не хотел трупов на территории, но не думал, что через двое суток – всего через двое суток! Их почти забьют до смерти остальные заключенные. Ослабевших от голода и сильно избитых “провокаторов” успели спасти охранники, и четверо согласились прекратить голодовку. Четверо. Остался один.

Он рассмеялся мне в лицо, когда я сказал ему, что он сдохнет, но ничего этим не изменит.

– Лучше сдохнуть, чем видеть, как такие, как ты, живут и процветают. – он говорил тихо, сил почти не осталось, но я услышал.

Это он зря сказал и смеялся зря. В молодости я заводился с полоборота. Для начала я ебнул ему по зубам, чтобы перестал скалиться, а потом приказал перенести из лазарета к себе в комнату.

И стал кормить насильно – уже не потому, что беспокоился о сохранении его жизни, а потому, что он посмел бросить мне вызов. Он. Мне.

Кормил, связав руки и зажимая нос, чтобы он открыл рот.

Андрей его звали. Это я узнал из его личного дела, пока его перетаскивали ко мне на второй этаж.

Забавно, но именно благодаря Андрею, я узнал несколько новых для себя матерных оборотов, вроде “выебанный в жопу опиздиневший хуесос”, – это он не прошептал, а проорал, когда, почти ломая стальной ложкой челюсть, я запихнул ему в рот положняковую баланду. Выплюнул мне её в морду и проорал.

После добавив, что я могу подтереться своей властью, силой, баблом и всем остальным, потому что все равно я его не заставлю жрать, если он не захочет.

Бывают моменты, когда темнеет в глазах от злости или ярости, а бывают, когда, наоборот, окружающая картинка становится четкой до одурения, яркой и необычайно объемной, более реальной, чем в обычном состоянии рассудка. Так я видел его тогда – замечая мельчайшую деталь на лице: каждую щетинку на щеках и подбородке, ненормально ярко-алую кровь в углу рта, темно-серые крапины на голубой радужке, отливающий фиолетовым бездонный зрачок, отблеск света на влажных зубах… И мои руки на его горле…

– Давай, убей меня, ты ведь ни на что большее не способен, – слова вернули меня в реальность, заставили ухмыльнуться похабно: “ни на что больше”, “выебанный в жопу” он говорил? Посмотрим, кто из нас сейчас будет выебанным.

Я мог его убить, более того – хотел, но вместо этого перевернул на живот, стянул резко черные грубые штаны, обнажив белую, контрастирующую с загорелой спиной, задницу, и резко развел в стороны ягодицы.

– Не заставлю жрать? Да и похуй, твоя жопа чище будет!

Он был первым мужчиной, которого я оттрахал, которого изнасиловал, до него я даже не думал, что у меня встанет на мужика. Но встал. Еще как. Хуй стоял, хоть стены пробивай.

Вместо стены я пробил отчаянно зажимающееся очко. Вколотился так, что порвал ему кожу, а может и мышцы – когда после нескольких фрикций взглянул вниз, увидел, что весь ствол в крови, но это меня только больше завело, так же, как и хриплые крики боли и ненависти подо мной.

Как же он выл от собственного бессилия в подушку, какие проклятия посылал, сквозь скрежет зубов…

Я почти не слышал, шум крови в ушах перекрывал всё, невьебенные по мощности ощущения сносили крышу. Не просто сексуальное удовольствие от того, как хуй втискивался в мягкую податливую плоть, нет, это было гораздо больше, чем банальный половой акт – подчинение, власть, унижение и уничтожение. Бля-а, разрушать оказалось прекрасно. И через несколько минут меня накрыл самый охуительный оргазм в моей жизни.

– Не будешь жрать, буду ебать тебя, пока не сдохнешь, – это я проговорил, когда поднялся, направляясь в ванную смыть кровь с члена и яиц.

На следующий день он стал есть, и я вернул Андрея в камеру. Через неделю его застрелили охранники при попытке захвата оружия. Он стал еще и первым, кто погиб, хоть и по собственной глупости, но при моей косвенной вине.

А мне понравилось разрушать и у меня неплохо это получалось долгие годы. Пока я не понял, что разрушаю сам себя.