Николас покачал головой, отказываясь верить, что за девушкой будет ухаживать ребенок.

– И давно он из ходунков вышел? Год?

Капитан Холл приподнял бровь:

– Держу пари, так же давно, как и ты.

Николасу не понравилась бесцеремонность, с которой юнец разрезал и распахнул ее платье…

– Вижу, даже не потрудился снять обувь и чулки, – продолжал капитан, штормово-серые глаза сверкали от удовольствия. – Сиганул, словно гончие дьявола наступали на пятки.

Николас сердито посмотрел на Холла, прекрасно чувствуя мокрые чулки и безнадежно раскисшие ботинки.

– Я и не знал, что теперь позволено давать леди утонуть.

Его слова были забыты, когда Николас краем глаза уловил движение. Он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как помощник врача поднял кулак и с размаху опустил его вниз – ей на живот.

– Сэр! – Николас, покачиваясь, вскочил на ноги. – Как вы смеете?

Девушка сильно закашлялась, ее спина выгнулась, а из легких исторгся фонтан воды. Длинные бледные пальцы царапнули палубу, зажмурившись, она сделала несколько судорожных вдохов.

Николас прищурился, когда помощник врача успокаивающе положил руку на ее голое плечо.

Все молчали, даже капитан Холл казался изумленным неожиданным возвращением из страны мертвых. В самом деле, Персефона.

– Мэм, – с коротким поклоном выдавил Николас. – Как вы?

Ее веки задрожали, и она снова опустилась на спину. Волосы, теперь темные от воды, прилипли к голове.

Матросы, все как один наклонившиеся вперед, чтобы посмотреть на нее сверху вниз, были вознаграждены взглядом широко раскрытых светло-голубых, как небо над ними, глаз.

– Хм, – хрипло выдавила она. – О’кей?

На Этте не осталось ни живого, ни сухого места; боль, разрывавшая голову, не могла ослабить удушливого запаха крови, пота и чего-то еще, по запаху похожего на фейерверки.

Девушка переводила взгляд с лица на лицо – вязаные шапки, кривые и потертые парики, влажные глаза, незаметно вытертые о плечи, – и ее разум начал соединять все это воедино, как если бы она читала с листа новое произведение. Ноты складывались в такты, такты – во фразы, пока, наконец, ее не пронзила мелодия целиком.

Она была не в музее. Значит, спасатели, очевидно, вынесли ее на улицу, подальше от странного буйства шума и света. Ее кожа, волосы и платье промокли насквозь из-за… из-за системы пожаротушения, сработавшей в музее, верно? А одежда… может, в соседнем здании шла какая-то пьеса и актеры выбежали помочь? Девушка не была уверена – что там пожарные носят под формой? «Нет, Этта, – подумала она, – они точно не носят ни свободных белых сорочек, ни ботинок с пряжками, ни шляп из “Театра шедевров”». Значит… пьеса. Театральная постановка. Их тоже накрыл взрыв… нападение или что там случилось; но какой прекрасный грим – они как настоящие.

Мама? Этта зашевелила было губами, но горло оказалось словно выскобленным лезвием. Элис. В Элис стреляли… Элис была… она…

Мертва.

Этого не может быть. Бред какой-то.

Она подняла дрожащую руку, чтобы стереть раздражение, унять жар, скопившийся за ресницами. Небо широко раскинулось над нею, не заслоняемое ни одним зданием. Они что, в парке? Дым по-прежнему стоял такой невыносимый, что Этта никак не могла уловить знакомую смесь городских выхлопов и прогоркло-сладковатого запаха гниющего мусора. Никаких сирен, сигнализации, только… скрип дерева. Плеск воды. Земля под нею подпрыгивала и перекатывалась.

Да, ты не в Метрополитене.

Этта потрясла головой, пытаясь прочистить ее и унять панику.

Ты не в Нью-Йорке.

Боже, что она успела навоображать: какая-то тесная комната, тело, кровь, оглушительный треск, падение…

– Мэм, – произнес сиплый голос, – как вы?

Вытянув шею, Этта заозиралась вокруг, глаза слезились от яркого солнечного света. Она не видела ничего, кроме кольца перепачканных лиц, пока от группы не отделились две высокие фигуры. Один, мужчина средних лет, носил оливковый плащ. Его рыжие с проседью волосы были завязаны сзади, у основания шеи. Он улыбнулся, обнажив желтые зубы.

Что-то блеснуло в его глазах, когда он обернулся посмотреть на стоящего рядом юношу. Тот был высок, даже по сравнению с гигантом подле него, и крепко стоял на ногах, несмотря на легкое покачивание палубы. Он слегка поклонился, лицо исчезло, но Этта уже его видела, и одного раза оказалось достаточно, чтобы запечатлеть черты в памяти. Кожа рыжеволосого мужчины была розовой на переносице и щеках, явно загорелой и обветренной, кожа юноши – глубокого, расцелованного солнцем коричневого цвета. Со стороны казалось, словно он подсвечивается изнутри теплым сиянием пламени. Издалека его лицо поразило Этту будто бы вырезанной из камня твердостью и невозмутимостью. Но за мгновение до того, как он выпрямился, вся сила его пристального взгляда навалилась на нее, и у девушки появилась секунда на то, чтобы и его рассмотреть: увидеть тонкие шрамы на скулах, порезы на давно небритом подбородке – жизнь явно юношу не баловала. Успеть увидеть призрак улыбки.

На две неловкие секунды позже, чем следовало, Этта поняла, что все ждут от нее какой-то реакции.

– Хм, – удалось выдавить ей. – О’кей?

Некоторые мужчины зашаркали, выглядя довольными. Многие казались обескураженными.

– Фока-рей? – повторил один из них, поднимая глаза.

Этта приподнялась на локтях, вновь приковывая их удивленные взгляды, добавляя к ним свой собственный. У всех этот акцент – английский, что ли? На фоне их слов, растекавшихся, плавно завихряясь, ее тон казался грубым и резким.

Старомодная одежда. Старомодный выговор. Старомодный корабль?

Этта попыталась сесть, и внимание мужчин переключилось… с ее лица на… Она резко, со свистом вдохнула, обхватывая себя руками. Платье оказалось разрезанным по центру, так что пропитанная водой тяжелая ткань перестала держать форму.

Юноша бросил ей темно-синий сюртук. Шерсть царапнула холодную кожу, и Этте пришлось побороть желание зарыться в него лицом, чтобы исчезнуть.

– Мадам, вы в порядке?

Паренек, сидевший возле нее, был таким худощавым, таким невзрачным на фоне других, что почти отошел на второй план. Он поднял подбородок, разглядывая ее сквозь круглые, смехотворно маленькие проволочные очки, сидевшие на носу. Его странные штаны спереди насквозь промокли, как и гетры по колено, и ботинки с пряжками, и у Этты мелькнула бледная, но ужасающая мысль, что ее на него вырвало.

Лицо юноши окаменело под испытующим взглядом девушки; маленькая рука поднялась пригладить белый платок, искусно повязанный на шее, другая прошлась по волосам. Чистые руки – холеные, что не очень-то вязалось с тем фактом, что они были на… на…

Корабле.

Трясясь от страха, Этта вскочила на ноги. Сюртук не защищал от пристальных взглядов и не стал бы щитом от оружия, но в нем девушка чувствовала себя лучше.

– О боже… – выдохнула она.

Корабль. Она видела его перед… перед тем, как обрушились паруса и ее отбросило прямо в следующий вторник. Спина ударилась о ледяную воду, лодыжка вывернулась, когда она изо всех сил пыталась выгрести вверх. Годы тренировок в бассейне на 92-й улице – коту под хвост.

Пальцы слишком замерзли, а взгляд слишком подернулся пеленой, чтобы распутать сетку. Было очень больно – голова, грудь, все тело словно разрывались от необходимости дышать.

Я тонула.

Этта перевела взгляд с юноши в проволочных очках на того, с темными строгими глазами, кто заговорил, когда она очнулась. Он спокойно смотрел на нее, словно придирчиво оценивал. Слова проступили почти так же отчетливо, как если бы он вывел буквы на ее коже длинным пальцем.

Так вот, кто ты?

Скрестив руки на груди, он качнулся назад, повинуясь движению океана.

Океан.

Не Метрополитен.

Не Нью-Йорк.

Никакой земли в поле зрения.

Только два высоченных деревянных корабля.