– Поздно вы думаете о моем утешении, – сказала она, став виною всего моего несчастья. – Участь моя слишком отчаянна, чтобы я могла забыть её, и принять утешение из уст врага моего.

– Ах! я не враг вам, – прервал я её горестно, – может ли быть такое? Справедливые небеса! Вам не скрыты тайны сердца моего, вы видите, заслужил ли я такое имя? До какого доведен я бедствия? Исполняя долг мой перед моим Государем, и желая поправить через то собственные мои несчастья, стал я орудием злополучия других и заслужил имя врага! Так, государыня, я стал злодеем вашим против моей воли, но злодей я больше сам себе. Я погубил сам себя, и усугубил жестокость вашей участи. О тщетное счастье! На то ли ты мне благоприятствовало, чтобы тайно погрузить дух мой в бесчисленные томления?

– Перестань притворяться и пенять на склонное тебе счастье, – сказала Всемила. – Чего еще осталось тебе желать, став победителем великого государя, и первым любимцем своего князя? Какого награждения не можешь ты ожидать от того, кому ты доставил нас во власть?

– Прекрасная Всемила, – отвечал я, – внешний вид моего счастья покрывает широкой своею тенью внутренние обстоятельства горестных случаев. Позволите ли, чтобы я изъяснил их перед вами? Примите на себя великодушный труд выслушать течение моей жизни, и узнайте, что я назначен судьбою произойти на свет ради свирепого рока. Об этом я прошу вас не для сожаления, которое может иметь несчастный от несчастного, но ради снисхождения, которое оказывают великие души к врагам своим.

Она позволила мне говорить, и я начал описывать ей мои случаи, не позабыв изъяснить, во-первых, что я рожден от единственной и законной наследницы чешского престола. Включил я в свой рассказ и несчастья моих родителей, коими доведены они были в крайнюю бедность, собрав все моё красноречие, сколько я имел, поведал я, как потом, лишившись надежды и последнего иждивения, принужден я был забыть свою природу, и вступить на службу варяжского князя, в степени последнего чина в его войсках. Как я ему усердно служил, как дошел было до смерти, и как избавился от казни и опять стал благополучен.

– Но что ж вышло из того? – продолжал я робким и смущенным видом. – Я стал победителем, но потерял мою свободу. Любовь, неизвестная моему сердцу, разрушила нечувствительность мою к нежному полу, и сделала своим невольником. Я заключен навек в её оковы. И как не хочу, чтоб я был от неё свободен, равно и не имею надежды быть счастливым в моей страсти, которая ежеминутно наполняет неизъяснимыми муками мои чувства. Великодушная Царевна! Я не могу скрывать себя, чтоб не изъясниться перед вами. Дерзость мою почтите вы достойной прощения или казни: мне все равно. Став причиной ваших огорчений, я не могу ждать вашего сожаления, ни пенять на вас, что стал из-за вас несчастен. Таково действие одного гневного на меня рока. Я полагаю, что вы усугубили свою ко мне ненависть, которая и так беспредельна, я её заслужил. Но ведайте, что жесточайшие казни недостаточно сравняться с теми муками, которые я несу, пленяясь без надежды бессмертным сиянием вашей красоты. Я вас люблю, люблю страстно, и больше моей жизни. Воздайте же мне за эту дерзость, возненавидьте меня настолько же, насколько я вас обожаю. Этого мне мало за мои против вас преступления. Я заслужил большего. Лишите меня жизни, одного этого желаю я в моих томлениях. Удовлетворите справедливый гнев свой, и тем избавьте меня несносных дней моих. Есть ли же вам мерзко омыть руки свои кровью вашего врага: я сам свершу это, и тою же рукою, которая стала причиною ваших несчастий, прекращу я мои собственные. – С этими словами я извлек меч свой, и бросаясь на колена, подал его в руки Всемилы.

Во все время, как я продолжал мои речи, Царевна взирала на меня с видом, изъявляющим её удивление. Сожаление о несчастии моих родителей, и о моем собственном, казалось проницающим из очей её, которые не могли скрыть неприязни против неприятеля. Когда же она услышала изъяснения моей к ней страсти, величие её казалось тем оскорблено. Стыдливость и досада переменили вид её. Она старалась преодолеть чувствуемое сожаление, и осыпать жестокими укоризнами меня за дерзость. Движения её это ясно показывали. Но отчаяние и смущение, в котором я тогда находился, доказывали ей беспритворность слов моих. Она вырвала меч из рук моих и, вкладывая его в ножны, говорила: – Мстить врагам своим – действие душ подлых, а прощать вину – должность самой добродетели. Хотя ты был тем орудием, которое повергло нас в несчастье, но что же делать? Ты исполнил этим волю судьбы и своего Государя, и иначе поступать тебе было невозможно. Я почитаю тебя менее виновным, чем полагала прежде, но требования твои оскорбляют мою природу. Что ты надеешься обрести от дочери врага твоего Государя? Не думаешь ли ты, чтоб я была на столько подлой, чтобы допустила закрасться постыдной страсти в мое сердце и почувствовала бы к тебе склонность? Нет не жди этого. Царевна скифская и в невольницах имеет те же чувства, которые имеет от рождения. Не утешай себя своей над нами властью, забудь об этом, и не делай из-за этого себя достойным моей ненависти. Довольствуйся тем, что твои несчастья и твое происхождение, доставляют тебе мои сожаления. Но я много наговорила. Оставь меня, и не умножай тоски моей своим присутствием.

– Я должен повиноваться вашей воле, – сказал я с отчаянием, – и если я настолько несчастен, что вы не можете выносить моего присутствия: я избавлю вас от него. Злоключения делают меня несносным самому себе. Меч, служивший доселе к моей славе, послужит и к достижению покоя. Я иду прекрасная Всемила, иду умереть. Я не жалею расставаться с жизнью, но не могу вообразить, что лишаюсь тебя на веки. Прости, и знай, что жестокость твоя изгоняет из света несчастного Светомила, любившего тебя больше всего в этом мире.

Я пошел, положив твердое намерение умертвить себя. Но Царевна остановила меня, сказав:

– Не воистину ли ты вздумал заколоться!

– Конечно, – тотчас ответил я.

– Нет я не хочу быть причиной того, – продолжала она.

– Вы одним словом можете остановить стремление моего отчаяния, и возвратить меня к жизни, подхватил я.

– Живите, – сказала она, – я позволяю вам не думать о смерти: ненависть моя исчезает.

– Ах! Вы меня оживотворяете, – говорил я, став перед нею на колени. – Но этого мало. Если вы меня не будете ненавидеть, но и не будете любить то, что мне в жизни? Она цепь одних мучений!

– Не мучьтесь, – отвечала царевна. – Я не причиню вам никаких огорчений, но не можно ли мне признаться в том, о чем мне должно много посоветоваться с моим сердцем и рассудком? Обстоятельства твои меня трогают, но признаться тебе в любви я не смогу без соизволения моего родителя, а открыть ему в этом я весьма страшусь. Уничижение в плену не уменьшило его гордости. Итак подумай, чего ты можешь от меня ждать?

– Того только, чтоб вы открыли мне, что сможете меня полюбить.

– Вам не будет из того пользы.

– Ах! Я был бы счастливейшим из смертных. Мне не осталось бы ничего на свете желать, как просить варяжского князя, чтоб в награждение за мои услуги, возвратил он родителю вашему свободу вместе с его царством. Он не сможет отказать мне в том. Неужели родитель ваш будет за это столь нечувствителен, и откажется увенчать мою услугу позволением вам любить меня? Потом я попрошу князя, чтоб он дал мне помощь, возвратить престол моего деда, и вручить вам скипетр Чешский.

Ответ на это Всемилы, исполненный скромности и величия, показывал одну только спокойную благодарность. Хотя она пыталась скрывать, но я примечал, что происходит во глубине её сердца. Она стыдилась, что слушала меня со снисхождением, но польза родителя налагала на неё обязанность беречь таковую опору каков был я. Ведь я, обладая благосклонностью варяжского князя, могу испросить у него всё, что в его власти. Словом сказать, старания мои превозмогли. Она открылась мне, что я ей не противен, и что при исполнении всех моих желаний, она почтет она себя благополучною. Мы рождены были друг для друга, и пленились взаимно.