Его одновременно и примиряло с этим, и заставляло ломаться от жалости то обстоятельство, что Алану было ещё хуже. Пару раз до него доносились звуки, даже через закрытые двери, и эти звуки были похожи на раздраженные вопли, а один раз ему показалось даже, что он слышит глухие рыдания. Он всей душой рвался туда, но всякий раз останавливал себя.

Конечно, когда его наконец оставили в покое, он вздохнул с облегчением. Осталась лишь тревога за Свиридова, на фоне того ощущения, что самому ему постепенно становится все легче и легче, как думать, так и вспоминать о тех событиях в подробностях. Было такое чувство, будто острый скальпель прошелся по всем нарывам и рубцам, иссёк их до основания, и вот теперь весь этот ужас постепенно заживал и затягивался, и с каждым днем всё быстрее.

Зачетная неделя осталась позади, а вот первый экзамен как раз надвигался с неумолимой скоростью. До него оставалось лишь три дня, и Лео зубрил день-деньской, делая перерывы только на быстрый перекус на кухне, а чаще всего просто делал себе чай с бутербродами и утаскивал поднос в своё логово. Так что вероятность столкнуться с Аланом, даже случайно, стремилась к нулю.

И он затосковал. Он поэтому и перечитывал вопросы по десять раз, всё из-за того, что его башка была занята совсем другими мыслями. Вернее — воспоминаниями, а еще вернее — чувственными воспоминаниями. Голос, смех, быстрый, как молния, зырк-взгляд светло-зелёных глаз, лукавый или же наоборот, настороженно-серьёзный; ощущение гладкой кожи под пальцами, запах молока…

Да блин, он даже по языку этому вредному скучал! Языку без костей, даа… во всех смыслах без костей. Его бросило в жар, когда он об этом подумал.

Ситуация осложнялась тем, что у него не было даже фотографии парня, на которую можно было бы по-человечески… помечтать! Приходилось обходиться без фотографии. Кстати, довольно успешно. Хотя это было и унизительно, и мучительно вдвойне, особенно если подумать, что оригинал находится всего в каких-то двенадцати-пятнадцати метрах. Это если по прямой. Прошибая все стены.

Он даже пару раз срывался среди ночи и, крадучись, добирался до их спальни, простаивая по десять минут под дверью в тщетной надежде уловить что-нибудь похожее на дыхание или, если повезёт, шелест-мурлыкание, такое своеобразное похрапывание огромного кота, которым сопровождался обычно глубокий сон его парня. Однако безрезультатно. Ни звука было не слышно. Да если бы и «да», тогда что? Не факт, что он бы тогда сдержался и не вошёл.

И тогда под хвост этому самому коту всё лечение-мучение. А Лео до чертиков в глазах хотел, чтобы у Алана все было хорошо. И да, он в это верил. Потому что самому ему, как это ни странно, лечение помогло. Он понял это не сразу, а спустя некоторое время, когда, проснувшись однажды утром и собираясь впопыхах на консультацию, вдруг понял, что сегодня всё не так. Впервые за последние, пожалуй, полтора года, у него было светло и легко на душе. Словно он перевернул невидимую страницу, а вернее сказать, она сама перевернулась без его ведома.

Дверь в прошлое захлопнулась и закрылась на замок. А он сам, вместо того, чтобы тыкаться в эту дверь и придирчиво изучать на ней каждую царапину, просто повернулся к ней спиной и посмотрел вперёд. Там не было ничего плохого. Там было много прохладного воздуха и светло до самого горизонта. Только одного там пока не хватало для полного равновесия. И оно, это «одно» сегодня вечером опять глухо рыдало (или может быть, ему это уже казалось)?

Во всяком случае, заснул Лео с легким беспокойством в душе, что не помешало ему, однако, погрузиться в глубокий, без сновидений, омут. И вынырнуть из него посреди ночи с бешено колотящимся сердцем и ощущением неправильности происходящего. И, одновременно, такой правильности, что просто мозги навылет.

Его обнимали вокруг талии крепкие руки, а спина горела из-за того, что к ней прижималось каждой клеточкой, каждым квадратным сантиметриком знакомое горячее тело. Любимое тело. И внизу любимого живота тоже любимая жесткая упругая гладкая красота. Упирается прямо в то место, где ягодица переходит в бедро, и это заводит так сильно, что перехватывает дыхание…

— Идиот, ты что наделал? — беспомощный выдох. — Нельзя же! Неком… мххх! Некомплаенс!

Он с трудом выдохнул дебильное слово, чтобы хоть за него, как за жердочку, удержаться в ускользающей реальности.

— Похер, — так же рвано выдохнул Алан. — Срать я хотел на этот неком… бля! Короче, ты понял. Я заебался уже дрочить! Я скучаю! Я не могу без тебя, я сдохну без тебя! И у меня кончились все твои фотки!

Лео заржал такому неожиданному повороту. Да, Алан счастливчик, у него же была куча фоток, сделанных Штернбергом!

— Страшно подумать, какой у них сейчас вид! — он снова закатился в подушку, так что Алан бессильно почти завыл ему в затылок.

— Перестань трепыхаться, а то я, бля, сейчас кончу даже безо всяких рук!

— Даже. Не. Думай! — Лео мгновенно повернулся лицом к лицу и тут же попал на губы. Теперь можно было уже и впрямь ни о чём не думать. Губы к губам, дрожащими пальцами по судорожно поджавшемуся животу. Как долго! Как же, мать вашу, долго!

— Разучился? — ехидный смешок. Он что, сказал это вслух?

— Не дождёшься! — и снова впиться в эти наглые губы, чтобы наглые зелёные глаза зажмурились и веки стали влажными от слезинок.

— Не реви.

— Мммфффхх! Быстрее…

— Подожди, надо…

— Не надо…

— Так?

— Дааа…

Если попервоначалу ещё получалось сдерживаться и говорить шёпотом, то потом, конечно же, все эти смешные потуги пошли лесом. И короткий вскрик в конце был наверное слышен даже в коридоре, а учитывая глухую тишину дома, пожалуй что и во всём доме.

Оставалась ещё слабенькая надежда на то, что Анджела крепко спит у себя и ничего не слышит. Ну должно же хоть раз им повезти? Лео дотянулся до пульта и включил телевизор, там шел какой-то фильм.

— Ахха, думаешь сказать завтра, что в «Иронию судьбы» внезапно вставили порнографическую сцену на двадцать минут? С яростной озвучкой? Именно поэтому весь дом на уши встал? — закатился Алан, гася смех в подушку, как раньше это делал Лео.

— Дурак, о тебе забочусь. Иди уже, тебе пора.

— Лёньк! Ну кого мы обманываем? — зеленые глаза смотрели в темноте неожиданно серьёзно. — Я же ведь не такой как ты. Я же. Слабохарактерный, вот.

— Долбоёб. — поправил его Лео.

— Не перебивай. Короче, мы ж оба понимаем, что я снова сорвусь. Завтра. А скорее уже сегодня, через часок-другой. К чему тогда шастать туда-сюда? И вообще.

Он вытянулся в струнку и прижался так, что уперся снова набирающим силу стояком в бедро Лео.

— И вообще. Сколько верёвочке ни виться, а хвостику, — тут он потёрся этим самым уже довольно крепким хвостиком о бедро соседа и бодро припечатал: — Быть!

Лео снова засмеялся и опрокинул его на лопатки. Потёрся носом о нос.

— Философ — недоучка.

Остаток ночи они провели, болтая полушёпотом и не в силах отлипнуть друг от друга. Лео чувствовал себя так, словно в груди у него завелся гигантский живой магнит. И ощущение правильности было таким ярким, когда он прижимался всем телом к Алану, казалось, что два магнита прицепились друг к другу, и это было единственно возможным вариантом. Он попробовал отодвинуться на край матраца. Не то. И да, притягивало. Подполз поближе. Уже лучше. И тянуло сильнее. Прижался снова. Самое-самое.

— Ты чего? — немного озадаченно наблюдал за его изысканиями уже полусонный Свиридов.

— Опыты ставлю.

— И как? Нобелевская на горизонте?

— От тебя зависит. — снова, в который раз засмеялся Лео. Давно они так много не смеялись. Ох, не к добру… — вот распишемся, перестанем предохраняться — и вперёд, к Нобелевским горизонтам.

— Вот ты придурок!

— А сам-то! Давай, топай к себе, рассвет уже скоро.

— Да ладно, авось пронесет. Я же везунчик, ты забыл?

Если честно, Лео надеялся до последнего, что не заснёт и всё же выпнет разморенного счастливого Алана к нему в спальню. Напрасно надеялся. И да. Не пронесло…