А когда уже совсем поздно, после игр и ужина, в центре комнаты расставляется моя раскладушка. Мама приносит и стелет на ней матрас и синюю клеёнку тоже, под простынь, на случай если я уписяюсь ночью. Потом огромную подушку и толстое ватное одеяло сверху. Баба Марфа выключает радио в левом углу возле двери и щёлкает выключателем света. Однако темнота в комнате довольно неполная – свет из окон соседнего, углового, здания и от фонаря во Дворе квартала проникает сквозь тюлевую сеточку оконных штор, а под дверь закрадывается полоска света из коридора между кухней и комнатой родителей… Я наблюдаю тёмный силуэт Бабы Марфы, которая стоит рядом со своей койкой и что-то шепчет в потолок у себя над головой. Но это странное поведение меня нисколечко не беспокоит, после того как Мама объяснила, что так Баба Марфа молится своему Богу, хотя родители не могут ей позволить, чтобы повесила икону в том углу, потому что наш Папа член Партии…

Утром самое надоедное – отыскивать свои чулки. Хочешь верь, хочешь нет, однако даже мальчики ходили тогда в чулках. Поверх трусиков одевался специальный матерчатый пояс с парой пристёгнутых спереди резинок. У каждой резинки на конце застёжка – резиновая кнопочка с откидным проволочным ободком, его нужно поднять, натянуть на кнопочку щепоть чулка и втиснуть её обратно в тугую проволочинку—щёлк! – получилось… Уфф!.

Всю эту сбрую, конечно, на меня одевала Мама, но находить чулки – моя забота, а они как-то всегда умудрялись найти новое место где прятаться. Мама зовёт из кухни идти завтракать: —«Ну, что ты там опять копаешься?» Потому что же ей ведь тоже на работу, а эти гады затаились где-то… Наконец—ага! – замечаю мятый нос одного, что высунулся из-под диванного валика на петлях, но двойняшки ещё спят и надо звать на помощь Маму, потому что Сашкина подушка опёрта на валик…

Я устал от утренних упрёков, подумал и нашёл красивое решение проблеме исчезающих чулков и, когда свет в комнате уже выключен, но Баба Марфа всё ещё шепчется со своим Богом, я привязываю их себе на щиколотки, потихоньку и отдельным узлом на каждую ногу, теперь не сбегут. Мои сестра и брат с подушками на разных подлокотниках большого дивана как всегда слишком заняты брыканием под общим одеялом, им не заметны мои манипуляции в темноте. И я успеваю очень вовремя укрыть ноги, когда Мама зашла поцеловать своих детей на ночь. Но она вдруг сделала такое, чего никогда раньше не делала. Мама включила свет, что живёт под потолком в стеклянном лампочном домике, вокруг которого свисает густая бахрома оранжевого абажура из тугого шёлка, чтобы в дневное время, после работы, свету удобней было спать. А сейчас ему пришлось выскочить из своей койки между тонких круглых стенок и показать—когда Мама сдёрнула одеяло с моих ног—чулочные оковы на каждой. «Что-то прямо-таки толкнуло меня заглянуть», – со смехом рассказывала она позже Папе. Мне пришлось развязать чулки и бросить поверх моей прочей одежды сваленной шохом-мохом на стул. А какая блестящая была идея…

~ ~ ~

Основную и самую пожалуй лишнюю неприятность вносил в детсадовскую жизнь «тихий час» – принудительное лежание в кровати после обед. Снимай с себя всё до трусиков с майкой, складывай одежду на белую табуреточку, поаккуратнее, но, как ни старайся, при подъёме после «тихого часа» всё окажется в полной перепутанице, а чулочная кнопочка на одной или другой резинке никак не захочет протиснуться в ободок. А до этого лежи так вот без толку целый час, смотри в белый потолок, или на белую штору окна, или вдоль длинного ряда кроваток с узким проходом после каждой их пары. Ряд тихо лежащих согруппников кончается у дальней белой стены, где далёкая воспитательница в белом халате тихо сидит на стуле и читает свою книгу, и только совсем иногда какой-нибудь ребёнок отвлечёт её и шёпотом попросится выйти в туалет. Она позволит шёпотом и, перейдя в негромкий голос, пресечёт поднявшийся было шумок шушуканья вдоль ряда кроваток: —«А ну, закрыли все глазки и – спать!» Возможно, время от времени я и вправду засыпал в какой-то из «тихих часов», хотя чаще просто лежал в оцепенелой полудрёме с открытыми глазами, не различая белый потолок от белой простыни натянутой поверх лица…

Но дремоту стряхнуло вдруг тихое прикосновение осторожных пальчиков, что ощупью скользили вверх по моей ноге, от коленки к ляжке. Я оторопело выглянул из-под простыни. Ирочка Лихачёва лежала на соседней кроватке крепко зажмурив глаза, но в промежутке между нашими простынями виднелся кусочек её вытянутой руки. Тихие пальчики нырнули ко мне в трусы и мягкой тёплой горстью охватили мою плоть. Стало невыразимо приятно. Но вскоре прикосновение послабилось и ушло прочь – зачем? о, ещё!

В ответ на бессловесный зов, её рука нашла мою и потянула под свою простыню положить мою ладонь на что-то податливо мягкое, провальчивое, чему нет имени, да и не надо, потому что надо только, чтоб это длилось и длилось. Однако когда я, крепко зажмурившись, привёл её ладонь ко мне обратно, она побыла совсем недолго и отскользнула потянуть мою к себе… И тут воспитательница объявила конец «тихого часа» и совсем громким голосом велела всем подниматься. Комната наполнилась шумом-гамом одевающихся детей.

“Хорошенько кроватки заправляем!»– напоминательно повторяла воспитательница, шагая вперёд-назад по длинной ковровой дорожке, когда Ирочка Лихачёва вдруг выкрикнула: —«А Огольцов ко мне в трусы лазил!»

Дети ожидающе затихли. Оглаушенный позорящей правдой, я почувствовал как накатила жаркая волна стыда выбрызнуться слезами из глаз попутно с моим рёвом: —«Сама ты лазила! Дура!» И я выбежал из комнаты на площадку второго этажа покрытую квадратиками жёлтой и коричневой плитки в шахматном порядке.

Посреди площадки бег мой остановился и я решил никогда больше в жизни не возвращаться в эту группу и в этот детский сад. Совсем никогда ни разу. Хватит с меня уже. Вот только времени не нашлось обдумать как же теперь жить дальше, потому что всё моё внимание приковал красный огнетушитель на стене.

Вообще-то, меня привлёк не огнетушитель целиком, а один только жёлтый квадрат картинки у него на боку, где человек в кепке рабочего на голове держал точно такой же нарисованный огнетушитель—но в рабочем положении, кверх ногами—и направлял пучок расширяющейся струи из своего огнетушителя на махровый куст широких языков пламени.

Должно быть, картинка служила наглядной инструкцией пользования огнетушителями в борьбе с огнём, поэтому применяемый человеком в кепке был представлен в мельчайших подробностях. Даже жёлтый квадрат картинки-инструкции на боку огнетушителя перевёрнутого в рабочее положение скрупулёзно воспроизводил махонького человечка в кепке, который—в перевёрнутом виде—боролся с перевёрнутым очагом возгорания струёй из крохотного огнетушителя.

И тут меня осенило, что на следующей, уже неразличимой, картинке (на боку меньшего из двух нарисованных огнетушителей) совсем уже крохотулечный человечишка находится в нормальном положении, ногами книзу. Зато ещё глубже, уменьшенным до невозможности, он снова окажется на голове и—самое дух захватывающее открытие! – эти кувыркающиеся человечки никак не могут кончиться, они способны лишь становиться всё меньше, превращаясь в невообразимо крохотные крапушки, и кувыркаться дальше, становясь переходным трамплином к вечному уменьшению, но вовсе исчезнуть им не дано просто потому, что этот вот Огнетушитель висит на своём гвозде в стене над площадкой второго этажа рядом с дверью старшей группы, напротив двери в прихожую туалета.

Зачарованность разбилась требовательными криками, чтоб я немедленно шёл в столовую где все группы детсада сидят уже за полдничным чаем после «тихого часа». Однако с той поры, проходя под Огнетушителем—носителем бесчисленных миров на своём крашенном боку—я проникался понимающим почтением. Что касается трусов на посторонних, та вылазка осталась единственной и неповторимой. Умудрённый полученным опытом, в последующие «тихие часы», когда мне нужно было выйти, по тихому разрешению воспитательницы, пописять, я понимал значение простыней вперехлёст меж пары кроваток, или почему так изо всех сил жмурится Хромов на своей кроватке рядом с кроваткой Сонцевой…