Уроки языка начались, к удивлению Ии, не со слов и не с грамматики, а с видения, с узнавания. Прежде чем разговаривать, как человек, машина должна была научиться видеть, как человек.
У нее были глаза - два телевизионных экрана, чувствительные, как и человеческие глаза, к трем цветам: красному, зеленому и фиолетовому, особенно отзывчивые к зеленому, в подражание нашим глазам.
Два экрана - матовые, стекловидные, прямоугольные, внешне два телевизора. Но чтобы видеть по-человечески, работать они должны были как глаз, не как телевизор. Там читающий луч скользит от рамки до рамки, прочерчивая строки подряд, беспристрастно и равнодушно, как бы штрихует поле зрения, ничего не выделяя. Человеческий же глаз - Ия узнала об этом только от Алеши - как бы рисует сам, несколько раз обводит силуэт, повторно прочерчивает самые темные и самые светлые пятна, изучает все, что выделяется из фона, по одноцветному и гладкому скользит бегло. Обводя лицо прохожего, мы сличаем контуры его с мозговыми записями памяти: "Что-то очень знакомое. Где мы видели такие черты? Ах, да это же знаменитый артист! Вчера видели в кино".
Следовательно, машине, в отличие от обыкновенного телевизора, надо было еще придать программу и механизмы прорисовки контуров, да еще память с каталогом образов, да еще увязать эти образы со словами, да еще добавить магнитную ленту с записями слов и микрофон для их произнесения.
И как же ликовала группа Ходорова, когда все эти устройства сработали одновременно и, глядя на карточку с жирно начерченным квадратом, машина выговорила: "Квадрат!"
Первое правильное слово!
Младенец сказал бы "мама"!
Затем последовали круг, крест, точка, линия, треугольник. После геометрических фигур - столы, шкафы, книги, лампы и великое множество картинок с домиками, деревьями, людьми, животными, птицами. Машина запоминала их с одного раза, опознавала картинки безупречно, в любом порядке, от начала к концу, от конца к началу. Ни один человек не сумел бы запомнить столько предметов зараз. В первые дни долговременная память наполнялась молниеносно. Темп ограничивала не машина, а люди - помощницы Алексея: не успевали подбирать и показывать новые карточки, не успевали произносить названия предметов, проверять, заносить в каталог выученные слова.
Хуже пошло на следующей неделе (уже после четвертого вторника), когда машина от картинок перешла к узнаванию подлинных вещей. Тут она делала немало ошибок. Но и об ошибках Алеша рассказывал с восторгом, считая их "очень поучительными".
Познакомившись с миром по рисункам, машина путалась с размерами настоящих предметов. Лопухи назвала бананами, огородную грядку - хребтом, мусорную кучу - горой, телеграфный столб - стеблем. А когда ей показали луну на небе, безапелляционно объявила, что это ломтик сыра. Впрочем, гоголевский сумасшедший тоже утверждал, что "луну делают в Гамбурге из сыра, и прескверно делают притом".
Машина худо разбиралась и там, где требовалось по детали узнать целое. Ногу или руку называла сразу, но, когда ей показали ступню, не сумела догадаться, что это тоже нога (правда, англичане и немцы ступню ногой не считают). Алешу - своего духовного отца - научилась узнавать быстро, но встала в тупик, когда он закрыл половину лица, ответила: "Это незнакомый предмет".
Еще труднее давалась ей классификация. Стол она упорно называла животным, видимо затвердив, что животные - это четвероногие. Долго не отличала мужчин от женщин. Но тут, возможно, учителя были виноваты. Не учтя капризов моды, Алеша объяснил, что мужчины стригут волосы коротко, ходят в брюках, а женщины - в юбках. А мода того года как раз и породила долгогривых юношей и девушек в цветистых брюках с кружевами на щиколотках. Вот машина и запуталась, как та наивная девчушка, которая спрашивала, как отличают мальчиков от девочек на купанье, когда на них нет ни юбочек, ни штанишек.
Алеша обо всем этом рассказывал с увлечением, даже с каким-то умилением, радуясь и успехам и ошибкам машины. Ошибки ему даже казались полезнее, указывали на упущенные тонкости. Ия же твердила одно:
- Все-таки машина остается машиной. Не узнала самого близкого знакомого по половине лица! Никакой младенец, самый крошечный, не ошибется так глупо.
- А вы понаблюдайте младенцев, - сказал Алеша, ничуть не обидевшись. Сравните восьмимесячных, годовалых, двухгодовалых. Ведь они тоже начинают с нуля - с абсолютнейшего. Мы, взрослые, забываем всю меру их незнания. Машина где-то на этом уровне. Попробуйте уточнить.
Ии легко было выполнить совет. Она жила в многолюдном квартале новостроек. Младенцы любого калибра дремали, гулькали или хныкали в садике под окнами, и любая соседка охотно поручала ей свое чадо, чтобы сбегать в магазин на углу, посмотреть, что завезли туда. У Ии был громадный выбор подопытных кроликов под голубыми и розовыми одеяльцами.
Проявляя холодную жестокость, Ия напугала, откровенно напугала семимесячную девчушку злобной гримасой. Та заревела протестующе. Ия, сама чуть не плача от сочувствия, взяла обиженную на руки. Девочка затихла, только головкой вертела. Озиралась в поисках страшного лица, прижимаясь к теплой надежной груди. Лицо, грудь и чужая тетя не сливались у нее в единое целое.
В другой раз, собрав двухгодовалых детишек, Ия устроила им экзамен.
- Что это? - спросила она, указывая на луну.
- Теп, - сказал самый бойкий ("Хлеб" на его детском языке).
То есть луна показалась ему похожей на хлеб. О том, что ломти не вешают на небо, он еще не знал.
С трехлетним, самым сообразительным из компании, Ия пошла гулять по набережной. Возможно, парнишка впервые увидел реку, мосты, самоходные баржи, речные трамваи. Он был потрясен, увлечен, захвачен.
- Хоцю гулять там, где ловно (ровно), - потребовал он, потянувшись к лестнице.
Откуда он мог знать, трехлетний, что люди не могут ходить по воде, как посуху.
Но этот уже знал, что ломоть, висящий наверху, называется луной. На вопрос: "Где небо?" - показал пальчиком вверх. И поинтересовался:
- На даце (даче) тоже небо?
И машину спросили про небо. Та ответила скучнее:
- Небо - это верхняя часть карточек.
Увы, с миром она знакомилась по картинкам. Дети, даже самые комнатные, все-таки сначала видят комнату, а потом уже книжки с картинками.
Усвоив существительные, названия предметов, машина начала изучать прилагательные, прежде всего цветовые.
Абрикосовый, агатовый, аквамариновый, алебастровый, алый, аметистовый, апельсиновый, багровый, белый, бирюзовый, бордовый, брусничный, бурый, васильковый, вишневый, голубой (голубиный), гороховый, горчичный, гранатный, желтый и т.д. Не стоит приводить здесь все слова вплоть до буквы "я". Машине разрешалось и самой определять оттенки с помощью суффикса "овый". Немедленно она предложила "наташевый" цвет - цвет загорелых рук и "алешевый" - голубовато-зеленовато-серый - цвет Алешиного рабочего халата.
Машине сообщили также профессиональные названия из жаргона художников (кобальт, кармин, ультрамарин, кадмий, охра светлая, красная, сепия, сиена жженая), цвета текстильные (мов, электрик, сомон, гри-перль), масти лошадей (буланая, вороная, гнедая, игреневая, караковая, пегая, саврасая, сивая, соловая, чалая, чубарая) и цвет волос: блондинки, брюнетки, шатенки, светло- и темно-русые, рыжие, седые, крашенные хной, басмой и под седину, в сиреневый и голубой цвет. Машина все это запомнила быстро, но, стремясь к точному определению оттенков, долго еще путала, какие слова полагается употреблять. Описания у нее получались примерно такие:
"Наташа приехала в русом автобусе. Наташа - женщина саврасой масти, кожа у нее наташевая, глаза алешевые, платье - кадмий желтый, носки брюнетки, туфли киноварные".
Когда слова были приведены в порядок, машина отправилась сдавать первый экзамен в Музей изобразительных искусств, что на Волхонке, против зимнего бассейна.
В ассирийском дворике машина обратила внимание на крылатых быков. Безошибочно определила цвет изразцов. В итальянском зале осмотрела конные статуи кондотьеров, сказала при этом:
