Как радостно было мне играть его жену Лизу в «Живом трупе»! И хотя Федя Протасов являлся как бы антиподом Виталия, но он блистательно вжился в эту роль. Ведь каждый из нас носит в своей душе разные, иногда совсем противоположные, качества. Подчас они живут только в подсознании, но актёр вытаскивает из себя нить за нитью, чтобы сплести уникальный узор роли. Помню наши споры о том, кого на самом деле любит Лиза. Я никак не хотела поверить, что она влюблена в Каренина. Просто умом Лиза понимала, что с ним она выживет и вырастит ребёнка, а Федя погубит их всех. Она принимает эту жертву ради будущего. Но в сердце её навсегда только Федя. Так считала я. Это было мне так близко в моей жизни. Я сама прошла это страшное испытание.

Виталий долго колебался, но потом как-то сказал: «Знаешь, наверное, она любит двоих, только по-разному; мне кажется, ты права». Я победила! И с каким наслаждением я ждала последнего акта, сцены в суде, чтобы крикнуть со всей болью отчаяния: «Нет! Нет, только его я любила и люблю!»

Как-то мы закончили репетицию, и я собиралась пойти в Дом актёра, меня там ждал приехавший из Ленинграда Александр Белинский. Мы давно с ним не виделись и договорились о встрече.

Я зашла к своему любимому гримёру Олечке Ремнёвой, можно сказать, к моей подружке, и попросила немного поправить мне причёску. «Знаешь что, — заговорщицки зашептала мне Оля, — у нас сегодня некому играть «Фиеско», Вилькина играет в филиале, Светлова в больнице, а Печерникова (это была уже третья исполнительница Леоноры!) позвонила и сказала, что плохо себя чувствует! Ты ведь так мечтала об этой роли, — продолжала Оля, — пойди в режиссёрское, скажи, что можешь сыграть».

У меня как будто колокол зазвенел в голове и в сердце. «Господи, неужели?! — подумала я и, не чувствуя под собой ног, пошла в режиссёрское управление. Там была паника.

Было уже шесть часов вечера. Спектакль начинался в семь, а они не знали, что делать. Главное, из начальства никого не было. М. И. Царёв, тогдашний директор театра, был занят в этом спектакле, но сегодня играл другой актёр, а Царёв уехал куда-то из Москвы. Леонида Ефимовича Хейфеца не было дома. В театре были начальник режиссёрского управления В. Я. Мартенс и заведующий труппой Пров Садовский.

— А ты роль знаешь? — спросил меня Садовский.

— Нет, — ответила я, — но я очень хочу играть!

Они переглянулись. Наверное, надо быть безумной, ведь пьеса была написана белым стихом, и там было три акта!

Минуту подумав, они решились.

— Дайте ей роль! Пусть учит!

Я взяла текст и, ещё ничего не понимая, что происходит, уселась прямо в коридоре его учить.

В это время пришёл Виталий Соломин. Было шесть часов пятнадцать минут, и артисты приходили на явку.

— Ты что тут делаешь? — спросил Виталий, удивлённо глядя на меня.

— Роль учу. У вас тут сегодня играть некому.

— С ума сошла!! Они все уже третий год играют и не могут слова запомнить! Нет! Это невозможно. Они всё равно не дадут тебе играть!

Из кабинета показался Пров Садовский, он был бледен.

— Что ты тут сидишь, иди учи роль в гримёрной.

— Пров! — спросила я. — Ну что там, никому не дозвонились?

— Дозвонились! — ответил он резко. — Хейфец твой сказал, чтобы отменяли спектакль и чтобы ты не играла! Я сейчас позвонил Печерниковой, потребовал приехать.

— Так мне что? Уходить?

Он минуту стоял в нерешительности.

— Нет, пока подожди.

В шесть часов тридцать минут приехала Ира Печерникова. Я увидела её в коридоре и поняла, что она играть не сможет. Но начальство вызвало скорую помощь, и врачи колдовали над ней. Минут пятнадцать подождав, я пошла домой.

Пров Садовский поймал меня у лифта. Теперь его лицо горело от напряжения, он схватил меня за руку и, отведя в гримёрную, коротко бросил сидевшим там в ожидании костюмерам:

— Одевайте её и гримируйте!

На часах было без четверти семь! Быстро мне стали примерять костюмы и пытаться сделать какую-то причёску. Параллельно суфлёр Светлана Бернар учила со мной текст. Я уже была как во сне.

— Не учи сразу всё, — говорила Светлана, — там между сценами есть время. Учи пока только первую, а потом другую.

Гримироваться было некогда, меня как-то запудрили и повели на сцену. За мной бежала верная подружка Олечка Ремнёва. На сцене уже все ждали в полной тишине. Мне быстро показали мизансцену в первом действии, и спектакль начался.

Занавес подняли с опозданием на пятнадцать минут, был полный аншлаг, зрителей предупредили о технической задержке.

Я вышла на сцену Малого театра в роли Леоноры! Мечта, похожая на сон, сбылась! Что это было — какое-то стечение обстоятельств? Какое-то особое расположение звёзд? Но я запомнила текст! Я каким-то чудом первый раз в жизни увидела текст Шиллера и сумела тут же запомнить его.

После первой сцены я вышла за кулисы. В темноте меня уже ждала Оля с текстом в руках. Прижавшись друг к другу, в свете маленького синего фонаря, мы учили слова. Она шептала мне реплики, и я запоминала их. Казалось, что я овладела каким-то неведомым источником памяти. Но главное было на сцене. Я любила Фиеско, я пыталась его спасти от этой странной всепоглощающей жажды власти. Я умирала, чтобы остановить его от гибели.

Ведь рядом со мной был тот самый идеальный мужчина и актёр Виталий Соломин.

Никто никогда потом не мог поверить, что я не знала текста.

Суфлёр в растерянности говорила:

— Я пыталась ей подсказать, но она так сверкнула на меня глазами, что я замолчала.

После первой сцены Виталий Соломин вышел в фойе и стал слушать меня по трансляции.

— Я готов был провалиться со стыда, я был уверен, что всё покатится к чертям собачьим! — говорил он мне после спектакля, стоя передо мной на коленях с ящиком шампанского. — И вдруг я слышу: говорит… правильно говорит… Здорово говорит!

Он даже представить себе не мог, что происходило в моём сердце от этих слов!

Но кроме него, кроме Олечки, которой я отношу часть моего успеха, я не могу забыть, что творилось вокруг. Все, все — и актёры, и костюмеры, и рабочие сцены — помогали мне. Кто-то вёл меня за руку в темноте на другой выход, кто-то на ходу переодевал меня, кто-то свисал с колосников, гардеробщицы бросили вешалки, словом, весь театр старался смотреть на меня и помогать мне! Теперь я понимаю, что это значит, когда говорят: «Это был её звёздный час!» Больше ничем, как звёздами и помощью Божией, я не могу объяснить этот сбывшийся счастливый сон.

А потом всё пошло так, как и бывает обычно в театре: сплетни, интриги, кутерьма. На худсовете Л. Е. Хейфец кричал, что он убежал из дома, когда узнал, что мне всё-таки дали играть. На что Пров Садовский посетовал, что он не прибежал в театр посмотреть, как я играла.

В общем, одни говорили, что этого делать было не надо, в основном это были люди, которые спектакля не видели. Другие настаивали: «Дайте ей ещё один шанс, и вы увидите, как она прекрасно сыграла!» Но моих противников, очевидно, было больше или они занимали более важные посты. Ну что же, как сказал великий Шиллер: «Власть калечит человека, как дыба!»

Два месяца они думали, что со мной делать. Повесили «благодарность» и заплатили премию 50 рублей за то, что выручила театр. Когда М. И. Царёв подошёл ко мне с объяснениями, что, дескать, он не видел и не знал, как со мной поступить, я сказала: «Знаете, Михаил Иванович, даже если мне больше никогда не дадут играть Леонору, это был самый счастливый день в моей жизни за все эти годы работы в Малом театре. Я впервые увидела, как искренне ко мне относятся люди».