— Да, почти. Будет в следующий вторник.
— Вот и хорошо. Тогда и станешь большая. А пока — можешь спокойно спать. Прощай!
— До свидания. Спокойной ночи!
Но старуха уже ушла к себе в номер, звонко захлопнув дверь. И выкурить долгожданную сигарету не успела — вот, весь пепел от сгоревшего табака упал на ковер… Сансе стало грустно — словно свет в холле стал как-то тусклее. Она взялась за ручку чемодана и потащила его к лифту, попутно оставив на стойке ключ от старой комнаты. Шаг был сделан.
Номер был и впрямь «люкс». Это уже были не комнаты — апартаменты. Цветы на столе — розы. Какие-то кресла. Здоровенный диван посередине. Дверей нет — вся площадь, как студия, разделяется лишь арками. На одной половине — огромная двуспальная кровать с кучей мелких подушек, наваленных там и тут, — на этой можно и поперек спать.
За аркой, в темноте, виднелась кровать поменьше. На одном из кресел валялась мокрая черная рубашка Клигана — сам он, судя по звукам, был в ванной. В одной из ванных — их тут было две…
— Пташка, ты? Сейчас я выйду.
— Хорошо. Я пока тоже переоденусь.
— Там твоя пижама на… Седьмое пекло, я, кажется, бросил на нее свое мокрое тряпье… Прости…
— Ничего страшного.
Санса уныло разглядывала то, в чем она должна была сегодня спать. Другой пижамы не было. Так что даже спасительный мешок не помог бы. Она, как могла, встряхнула мокрый комок и развесила пижаму на стуле возле отдушины кондиционера. Может, успеет высохнуть.
За окном уже стемнело. У них теперь был отдельный роскошный балкон с плетеными креслами, столиком, на котором уже валялись пачка сигарет и зажигалка, и зонтиком от солнца — где бы его еще сыскать, то солнце? На такой балкон и лезть приятнее как-то. Не то, чтобы ей это было надо, но все же…
Однако, было очень обидно, что придется еще несколько часов сидеть в проклятом платье. Бок драло невыносимо. Надо поесть и принять таблетку, что прописал врач.
Сандор вышел из ванной, вытирая мокрые волосы полотенцем. Рубашки на нем и на этот раз не было. Санса отвела глаза. «Только не красней, глупая девчонка, не смей!». Но уши уже начали гореть…
— Прости меня за пижаму, Пташка, я совершенно забыл, что бросил ее на кресло. Чертовски хотелось курить… Ну, хочешь, я схожу за мешком в машину.
— Не надо, ты же опять промокнешь. Потом, там тоже нет пижамы. Она была одна.
— Вот хренова тряпка! Что ж такое! Не знаю, ну, хочешь, я дам тебе свою рубашку какую-нибудь. Чистую, разумеется. Она тебе будет вроде ночнушки. Зайчиков у меня нет, конечно…
— С чего ты взял, что я люблю зайчиков? Терпеть не могу. Они дурно пахнут…
— Ну, я подумал, что если ты не любишь крабов, то зайчиков-то наверняка. Или птичек.
— Птичек люблю. Жареную курицу, к примеру. Очень хочется есть. Давай рубашку, а я выберу еду. А то, пока не принесут, не переоденешься…
Сандор покопался в сумке, что привез с собой, и бросил Сансе бледно-голубую рубашку.
— Возьми эту. Никогда ее не любил. Страшно жмет в подмышках…
Ужин принесли довольно быстро — количество еды даже несколько удручало. Поднос им поставили прямо под дверь, торопливо постучав. Сандор сам забрал поднос, а Пташка ушлепала босиком в ванную — переодеваться. Сандор было решил, что даму, хоть и переодетую в его рубашку, стоит подождать, но зверский голод не давал покоя. В конце концов, еды, похоже, хватит на всех…
Когда свежая после душа Пташка вышла из ванной в длиннющей его рубашке («И впрямь, как ночнушка», — подумал он рассеянно), Сандор уже успел съесть половину жареной курицы и теперь лениво ковырял салат. Пташке его рубашка шла куда больше. Ей, впрочем, шло совершенно все. В своем серебристом платье она неприятно напоминала Сандору Серсею, хотя какие тут могли быть сравнения? В его рубашке она казалась еще чище, еще невиннее, чем даже в этой своей куцей пижаме. Пижамные влажные шорты — они, видимо, меньше пострадали от его небрежности — теперь робко выглядывали из-под края рубашки.
«Смотри в свой салат. Не на ее ноги. Не на ее длинную шею, слишком хрупкую для жесткого воротника». Пташка наклонилась голову вниз, причесываясь, и Сандор мысленно застонал. Из-под края воротника сзади виднелась нежная, с напряженными от наклона мускулами, шея. Под неровно обрезанными прядями модной стрижки, рыжел когда-то подбритый, а теперь уже заросший мягким, завивающимся в колечки пушком, затылок. На шее слегка выдавался один из позвонков. Пташка наклонилась ниже, встряхивая непослушными волосами — позвонок выпятился еще сильнее, и под тонкой тканью рубашки натянутым луком стала заметна линия позвоночника. «Смотри — в — свой — салат!»
— Ты что же, съел половину курицы? Ничего себе, у тебя и скорость… Да и аппетит ничего себе. Неудивительно, что такая огромная рубашка на тебя не налезает.
— Это не рубашка огромная, это ты — маленькая.
— Я…
— Ой, все! Только не говори, что ты не маленькая. Большая. И, чтобы стать еще больше и перерасти гигантскую песью рубашку, начинай есть…
— Вот это с удовольствием!
Пташка лопала курицу почти так же прожорливо, как и он. Она съела остатки грудки и крыло и довольно откинулась на спинку кресла. Сандор смотрел на нее из-под полуприкрытых ресниц.
— Вот еще помидоры — и все. И вон то пирожное. Больше в меня не влезет. Иначе и вправду — рубашка порвется…
— Погоди, у нас есть еще шампанское. Этот хмырь со стойки, чтобы загладить свою вину, прислал нам бутылку с запиской.
— А мне разве можно? И еще, я таблетку выпила…
— Это же просто болеутоляющее, если я правильно понял. Нет, не хочешь — я отлично выпью сам!
— Ну нет, я тоже пострадала от этой двери! И еще уронила твою куртку в лужу…
— Ты уронила мою куртку? В лужу? Больше не дам ее тебе!
— Это мы еще посмотрим!
— Смотри, как она расхрабрилась от курицы. Не начнешь кусаться?
— Нет, кусать я уже ничего не могу. Но шампанского выпью.
— За новый номер!
— Ага. И скелеты в шкафу!
— Чьи?
— Ну твои, конечно. Я же маленькая, какие у меня могут быть скелеты? О, я что-то вспомнила! Тебе передала привет моя соседка. Я к ней зашла попрощаться. И еще она передала тебе послание.
— Мне?
— Ага. Что-то вроде загадки. Хочешь послушать?
— Я весь — внимание.
— Она сказала, что времени мало. Что… погоди, дурацкое шампанское дало в голову… а, вот: когда оно того стоит, времени всегда мало. И — ой, не могу, смешно! — чтобы ты… ха-ха… не щелкал клювом!
— Что бы я понимал в этой галиматье! У тебя не скелеты в шкафу, а мумии… Ну тебя и твою старуху совсем! Пойду курить…
— Налей мне еще шампанского! И я тоже пойду курить.
— Вот оно, началось! Спаивание малолетних и их же скуривание. Никуда не пойдешь! Сиди тут. У тебя, по-моему, и ноги уже не ходят.
— А вот и ходят! Нет, не очень, вот проклятые ноги!.. Я еще могу пройти по прямой…
— По-моему, это овал. Хватит тебе шампанского. Ешь лучше свое пирожное…
Когда Сандор после перекура вернулся в комнату, Пташка, свернувшись в клубочек, спала на кресле. Даже пирожное не успела доесть. Он осторожно отнес ее на большую кровать. Накрыл двумя одеялами. Она сонно потерла себе переносицу рукой, повернулась на бок, положила ладонь под щеку и мирно засопела. Сандор с минуту смотрел, как на нежном, почти прозрачном виске, у корней осенних волос, там, где пряталась родинка, похожая на просяное семечко, едва заметно пульсирует голубоватая жилка…
Он наклонился к ней так близко, что его лица коснулись короткие рыжие пряди. «Никаких прикосновений!» Он вдохнул ее запах — море, магнолии, еще как будто свежая трава… Ничто на свете не пахло так сладко и так желанно! Сандор отстранился, погасил лампу и ушел курить.
Он проснулся от смутного ощущения, что что-то не так. Инстинкты редко его подводили. И правда: там, в темноте, где-то страшно далеко — и страшно близко — безнадежно и жалко всхлипывал ребенок.
