— Едва ли тебе нужно знать подробности. Он не мучился так, как твоя мать. Ему не было больно, как твоему брату. По совести сказать, я его пожалел. Это была чистая смерть. Чистая и быстрая. Всем бы так. Он ее уж точно не заслужил. Но пытки — это не по моей части. Я просто закончил то, что должен был сделать. Что, по сути, уже было сделано по бумагам. И не только по бумагам… Мы много чем заплатили за эту мнимую смерть…
— Я рада, что он умер. Это нехорошо, но я рада, — так же бесцветно шепнула Пташка. — Я все время думала, что рано или поздно он до меня докопается, начнет вмешиваться… Я знала, что ушла в то утро не из-за Бейлиша. И не из-за этого письма. Но, не будь этого письма — я, возможно, вернулась бы. Решимость оставила меня где-то возле волнореза, там, где раньше была скамейка, которую так любила Оленна Тирелл. Но это письмо — он словно дышал мне в спину. Меня одну бы он не тронул — а тебя я потерять не могла. Лучше было отказаться самой — лишь бы…
Он притянул ее ближе, обнял, крепко прижимая к себе. Все же девчонка девчонкой — хоть и хорохорится. Ее конский хвостик щекотал ему ладонь — а на затылке сейчас, как и раньше, когда она была коротко стриженая, вился колечками золотистый пушок — жалко было трогать его руками — разве что тихонько дуть ей на шею или целовать. Или сначала дуть — а потом целовать…
— Ты плачешь, что ли? Ну, с чего? Никто никого не терял, все тут. Успокойся. Тоже мне, алмазная леди… А говорила, что больше не хнычешь.
— Когда я одна — не хнычу, — всхлипнула Пташка, протаскивая вверх руку с платком. — Но с тобой, видимо, я расслабляюсь. Этого я не знала. Я же давно…
— Что, не расслаблялась? Ну, уж прям. А когда ты меня дрючишь своими подковырками — по мне, так отлично расслабляешься. Вид у тебя очень довольный.
Пташка улыбнулась и взглянула на его. Вот так лучше. Уже похоже на что-то человеческое.
— Нет. Для шуток мне надо собраться. Это как лук натянуть — да так и оставаться в состоянии натянутой тетивы. Тогда можно попадать в цель. Настроиться на собеседника…
— Наметить жертву, ты хочешь сказать? Вот кого надо было посылать по душу Бейлиша. Я слишком устарел для этого. Ваши с сестрой изощренные пытки кого угодно доведут до добровольного самосбрасывания с башни. Я буду иметь это в виду, когда возникнет надобность.
— Ну, нет. Ты мужчина — это твое мужское дело.
— Что, гнобить?
— Нет, сбрасывать с башни.
— А твоё что тогда — подбирать кости внизу и плясать на них?
— Нет. Мое дело стоять на крыше и писать картину падения. Ты же помнишь — я художник.
— Лады, художник. Если ты не будешь живописать кровью жертв — я готовь нарыть для тебя пару добровольцев для сбрасывания. Как насчет твоего экс?
— Тебя?
— Нет, Уилласа.
— Блин, Сандор!
— Да, забыл, договор. Ты почти сутки не вспоминала про мои мужские достоинства и про штабеля любовниц. Прости. Сбросим с башни старину Гэйвена — он потянет за двоих. Заодно и домик не надо будет продавать.
— Но я хочу его продать! — Пташка отстранилась и мрачно посмотрела на Сандора снизу вверх. — Я ненавижу этот дом. С ним у меня связаны одни лишь кошмары. Я безобразно там сплю. Мне мерещатся шаги по лестнице — и я думаю, что это либо Лея считает ступеньки и ищет ту, с которой она не падала, либо…
— Либо Джофф пришел поиграть в теннис, да? Ну, теперь припиши к своим призракам экс-муженька — пускай они сами с Джоффри разбираются — тот с ракетками, а Мизинец со своей латынью. А про дом — ну, разное там было. Та ночь — последняя — была не так уж плоха. Ты помнишь?
— Не помню, — Пташка опустила ресницы и еще раз вытерла платком нос. — Я все выжгла из того времени, вычеркнула. Я даже забыла, как ты выглядишь — не могла представить твоё лицо.
— А как же картины? Их за тебя призраки рисовали?
— Нет — это был единственный способ. В эти моменты у меня словно связь с тобой налаживалась. Ну, мне хотелось так думать. Уиллас был в своем праве, ревнуя. Каждый мой рисунок — как разговор с тобой. Но я заканчивала — и нить рвалась. Как паутина на ветру.
— Ну ладно, ладно. Забыть, как я выгляжу — это не так плохо. Я бы сам не отказался. Что там для этого надо сделать? Жечься еще раз я не готов, а вычеркиваться — не уверен, что знаю, как это делается…
— Вычеркиваться — забываться…
— Ты хочешь забыться? Я знаю отличный способ…
— Я как раз подумала о том, что становится холодно, — Пташка взглянула на море и вздрогнула. Он подошел ближе и обнял ее за плечи. — Закат догорел. Пойдём в дом?
— Забываться? Пойдем. Ты уверена, что это не рано? Ну, та ночь…
— После той ночи и впрямь надо бы позабываться. Поздно бы не было.
Сандор поднял ей подбородок и с недоумением взглянул на ее внезапно побледневшее лицо.
— Да ты о чем?
Пташка отвернулась и прижалась холодной щекой к его шее.
— Неважно. Это разговор не на сегодня. Завтра.
— Ты пугаешь меня.
— Да это не страшное, — он почувствовал по голосу, что она улыбнулась. — Просто новое. Вероятно. Неважно. Завтра. Все завтра. А теперь пойдем. Я замерзла.
Так — вдвоём, не отпуская друг друга — они и прошли ко входу. У двери Сандор ее отпустил. Пташка с недоумением на него покосилась.
— Только не неси меня через порог, пожалуйста. Было уже. Уж точно не тут.
— А я и не собирался. Только дверь открыть. Да и не протиснемся мы тут в обнимку. Не тут — я с тобой согласен. Пусти-ка меня вперед.
— Так дамы же обычно идут первыми, — улыбнулась Пташка.
— Это у бейлишей и уилласов они идут первыми. А у Псов-охранников стоят за спиной и ждут, пока квадрат будет зачищен.
— От кого? От ракеток?
— Нет, от крабов и улиток. И крыс. Пошли, вроде все спокойно. И вправду — не люблю я этот дом… Надеюсь, ты не в спальне Серсеи спишь?
— Нет, в спальне Джоффри.
— Час от часу не легче, — застонал Сандор. — Лучше бы ко мне пошли.
— Потом. Всему свое время. А еще — туда слишком далеко идти, — Пташка развернулась — они почти дошли до покрытой все тем же противным ковром лестницы — и положила прохладную руку ему на шею, под воротник рубашки. — Я изголодалась по тебе. Слишком много времени потрачено зазря…
Это уже выдержать было трудно. Он взял ее на руки — легкая, как перо, тяжелая, как сама земля — и понес свою добычу наверх.
— Ты же обещал! — шепнула ему на ухо Пташка.
