— Что? Через порог я тебя не переносил. А это совсем другое. Это называется лестница.
— Очень ты умный.
— Ага. И выносливый.
— Это мы сейчас увидим… А пока взялся нести — так неси — там еще семнадцать ступенек…
— Спасибо, что не двадцать одна, — проворчал Сандор.
— А в общей сложности их тридцать три. Шестнадцать и еще семнадцать. Когда у тебя день рожденья?
— Весной. В мае.
— Не тогда…
— Нет. В конце. Да что же ты так дергаешься? Вот эта комната?
— Эта, да. Можешь меня уже отпустить.
— Нет, не могу. И не хочу. А то еще сбежишь. На крышу. А тогда только самому впору сбрасываться с башни…
— Тут нет башни. И я не хочу на крышу. Я хочу, чтобы ты не отпускал меня. Никогда.
И он не отпускал. Ни когда раздевал, ни когда она раздевала его. Сандор только на минуту от нее оторвался — когда вспомнил, что на этот раз запасся средствами предохранения и полез за ними в карман куда-то вечно исчезающих брюк. Пташка, опершись на локоть, с интересом наблюдала за ним. К счастью, в комнате было почти темно. Уж на что Сандор не любил сам процесс — но хуже этого было только то, когда на тебя еще и кто-то смотрит. Особенно твоя женщина.
— Что? — обернулся он к ней с раздражением.
— Ничего. Я… Нет, ничего. Спасибо. Я знаю, что мужчинам это портит удовольствие…
— Ну, может, чуточку. Ну, или не чуточку, но… ради того, чтобы просто поспать с тобой в одной кровати, я готов надеть на голову чёрный пакет для мусора. А это — фигня. Так надежнее. Не хочу делать вещи на авось.
— Не надо мешок. Особенно для того, чтобы поспать. Я люблю на тебя смотреть. Люблю, как ты дышишь и как дергаешь бровью. И что у тебя вечно такой вид, словно ты удивлен. Как у ребенка. Спокойный, расслабленный. По жизни я редко тебя таким видела. А когда ты спишь — эта жизнь тебя словно отпускает, — она вздохнула и сдвинула брови. — И мне становится немного страшно, и хочется тебя поцеловать, этот твой удивлённо приоткрытый рот — и не отпускать — но я боюсь тебя разбудить. И потому смотрю. Так что мешок — нет, пожалуйста…
Мешок, не мешок — что там портит удовольствие? Может, и хорошо, что портит — иначе бы он кончил сразу. Сандор с трудом себе представлял, что можно завестись от слов — но, кажется, этот был тот самый случай. Или как она сказала — слишком изголодался. И он всеми силами старался оттянуть момент — потому что хотел войти с ней в унисон. Это была такая ночь, когда все должно было получаться синхронно.
И у них получилось. Когда он уже был готов сдаться, даже не услышал — почувствовал, как ускорился ее ритм — весь, от сердца до движений, и тотчас взлетел к ней. На последнем вздохе перед падением вверх, головокружительным и бесконечным. И это было не так, как в ту ночь в его спальне — что-то вернулось на круги своя — словно с этой частью отсутствующей вычеркнутой природы Пташка нашла саму себя — в этой ее ипостаси.
Расцепляться пришлось быстрее, чем обычно — проклятущая резинка не давала расслабиться. Когда Сандор пришлепал из ванной, обнаружил, что Пташка так и заснула в той же позе, в которой он ее оставил — только обняла себя руками, прикрывая грудь, изрядно подросшую за четыре года на столичных хлебах. Он тихо лег рядом, устраиваясь, как они обычно спали: у нее под головой в качестве подушки его рука, его ладонь у нее на груди, носом в ее макушку — все. Пташка положила ладошку на его руку — сейчас он вспомнил, что она всегда так делала — и прошептала — то ли во сне, то ли это был уже его сон:
— Люблю тебя. Больше всего, больше всех…
— И я тебя. И еще сильнее.
Слышала ли она? Это было неважно. Он мог повторить это и завтра — утром, вечером, днем. Шаг навстречу — и еще один. Стоило ли спать? Сандор мучительно отодвигал этот временный переход в ничто — он все еще боялся, что может проснуться один. Но и на этот раз, похоже, выбора ему никто не предоставлял. Он сделал свой ход — а она примет решение и скажет ему об этом. Завтра… А пока вот она — его — и волосы пахнут морем и солью, и свежей травой. Водой, которую она так и не одолела… Или уже да? Волны — и вот она луной пляшет в чёрной воде… Сандор прижал Пташку крепче к себе, а она, вздрогнув, вдруг потеряла его ладонь, ощупывая рукой подушку впереди себя. У нее были другие сны и другие страхи. И только потом, успокоившись, на долю секунды скользнув обратно в реальность, она подтянула руку обратно и нашла то, что искала. Ей не нужны были кольца — только его ладонь.
========== XIV ==========
The birds they sang
at the break of day
Start again
I heard them say
Donʼt dwell on what
has passed away
or what is yet to be.
Ah the wars they will
be fought again
The holy dove
She will be caught again
bought and sold
and bought again
the dove is never free.
Ring the bells that still can ring
Forget your perfect offering
There is a crack in everything
Thatʼs how the light gets in.
We asked for signs
the signs were sent:
the birth betrayed
the marriage spent
Yeah the widowhood
of every government —
signs for all to see.
I canʼt run no more
with that lawless crowd
while the killers in high places
say their prayers out loud.
But theyʼve summoned, theyʼve summoned up
a thundercloud
and theyʼre going to hear from me.
Ring the bells that still can ring…
You can add up the parts
but you wonʼt have the sum
You can strike up the march,
there is no drum
Every heart, every heart
to love will come
but like a refugee.
Ring the bells that still can ring
Forget your perfect offering
There is a crack, a crack in everything
Thatʼs how the light gets in.
Ring the bells that still can ring
Forget your perfect offering
There is a crack, a crack in everything
Thatʼs how the light gets in.
Thatʼs how the light gets in.
Thatʼs how the light gets in.
Leonard Cohen Anthem
Санса.
1.
Утро было воистину великолепным — тихим, светлым и теплым. Санса вышла на улицу в тонкой спальной майке, что накинула на себя, выскользнув из комнаты. Сандор спал — как обычно, на спине, только руки на этот раз не под головой, а раскинуты в стороны — будто в полете. Ну, неудивительно, что он не заметил ее ухода — спали они реально мало. Каждая их ночь — и раньше, и сейчас — была как последняя. Прекратится это когда-нибудь — этот странный надрыв? Санса задумчиво побрела в сад, босая, морщась от острых камушков, которыми были засыпаны края песочной дорожки. Вдалеке — где-то на кухне или в гостиной — она слышала, как завибрировал на столе телефон. Боги, началось. Надо пойти и выключить гуделку — еще Сандора разбудит. День рожденья она не любила еще и поэтому. Каждый, даже те, кого она не слышала месяцами, считал своим долгом позвонить и наговорить ханжеским голосом или написать что-нибудь торжественно-банальное. В такие моменты Санса чувствовала себя надгробным камнем на собственной могиле. И ни фига не уйдешь — невежливо, а все равно подойдут и скажут. Она замерла возле ствола акации, рассеянно ощипывая уже желтоватые мелкие листья, свисающие монистом ей на плечи — дожидаясь, когда вибрация в доме наконец закончится. Ей необходимо было подумать — словно что-то вело ее наружу, в рассвет. А если Сандор проснется — там будет не до размышлений. Он был так настойчив, так щемяще-нежен, что Санса терялась, смущалась, и неосознанно отключала самоконтроль, державший ее в жестких рамках, как в корсете, все последние четыре года. Мда, теперь, похоже, не до корсетов…
