На берегу твоем шалаш построю. На рассвете

Гляжу в твое лицо, познав себя сквозь отраженье.

И молкнут все ученья, все примеры, все приметы,

Когда глушит твой плеск слепого времени скольженье.

Сандор

1.

Он застал ее на берегу. После дюны Сандор был, в общем то, готов к тому, что теперь дело пойдет быстрее, но что настолько — предположить не мог. Пташка — или та женщина, в которую она теперь превратилась — раскрывалась, как цветок навстречу свету, но весь процесс словно виделся на двойной скорости, почти различимый взглядом. Это страшило его — и радовало одновременно.

С берега в тот вечер они ехали вместе — медленно, словно во сне, как и по пути туда — он позади, она впереди, откинув голову назад ему на грудь. Сандор периодически касался губами ее макушки — теплой и пушистой и, странным образом, почти не пахнущей сигаретным дымом. Не долетал он туда, что ли? Пташка не протестовала, но и никаким образом его не поощряла. Просто сидела перед ним и смотрела вперед — Сандор видел сбоку, как трепещут ее ресницы. Молчала, но не надрывно, а задумчиво, словно прислушиваясь к чему-то, одной ей ведомому. От этого ее оцепенения ему становилось жутко, и в голову начинали лезть идиотские вопросы, достойные школьника, из серии «а что теперь будет» или «а как мы теперь будем жить дальше»? Но задавать он их, конечно, не стал — доверяя течению времени и странному равновесию, что установилось между ними — нарушать его неуместностями не стоило. Как будет, так и будет. К тому же, всю дорогу — и потом тоже — Сандора не покидало ощущение, что в этот раз Пташка отдала решение на откуп ему. Поэтому и молчит. Поэтому и держит дистанцию. Ждет, что предложит он сам. А сам он не знал, что на это и сказать, поэтому взял неловкую паузу — тем более, что не было никаких озвученных сроков, лимитов, условий. Но и тут тоже возникало ощущение, что, если он затянет со своей стороны — она просто уйдет. Не местью, как в прошлый раз, не на надрыве или в порыве красивого жеста — нет. Покинет его, как это делают взрослые женщины, как ушла Маив — улыбнувшись ни к чему не обязывающей улыбкой и пожелав ему счастья на прощание. И все — тогда уже пути назад не будет.

Дело было даже не в доверии — а в умении делать шаг. Досадно было признавать, что Пташка научилась это делать куда лучше него, даром, что он старше ее на двенадцать лет. Особенно четко Сандор это осознал на берегу, когда она повернула коня и проехала весь этот длинный — длиною в полжизни на двоих — путь от края моря до начала суши и спешилась рядом с ним. Эта женщина боялась, она была искалечена событиями юности, людьми и даже им самим — особенно им самим — и все же она продолжала идти вперед. Кривясь от боли и все же стараясь улыбаться — как умела. Сандор не мог подобрать нужное для своих ощущений на тему слово — восторгался? Преклонялся? Склонялся долбаным рыцарем перед ней, чтобы она повязала ему на руку свой платок — он был готов и на это. Но почему-то подозревал, что Пташка выросла из этих сказок, и ей больше не нужен ни кавалер из сказок, ни прекрасный — или какой подвернётся — принц. Она перегорела к прекрасностям — и просто ждала, что он имеет ей предложить. А он не знал, что ей нужно, и тупил — как обычно. Боялся попасть не туда, промазать и остаться с носом. Впрочем, ему было не привыкать. Не сложится — значит, и не должно было. Он чувствовал, что перегорела не только Пташка — но и он сам. Можно и нужно было бороться за счастье — но если двум людям просто нечего другу другу сказать, это трудно назвать счастьем. Соглашательство, компромисс — все то, что получается, если идти уже некуда и некогда, и сил менять что-либо нет. Пока это был не их случай — ну, по крайней мере, не ее. А навязываться Сандор не привык — это было не в его натуре. Так что он отступил — а она не настаивала. Отвернулась в сторону, чтобы не смущать его, и слушала ветер — не нарочито, получая удовольствие от процесса ожидания — как от части жизни.

В тот вечер он проводил ее до дома, бросив фургон возле лавки. Остаток пути до усадьбы они прошли пешком, молча, плечом к плечу, не касаясь друг друга. В какой-то момент Сандор не выдержал и нашел Пташкину руку — теплую и чуть влажную — и переплелся с ней пальцами. Пташка продолжала идти, не поворачивая головы и глядя вперед, но ее тонкие пальцы крепко сжали его собственные — почти до боли, и он понял: да, она ждет шагов от него, но как отвечать на них — решит сама. Подсказок она больше не давала. Игра шла вслепую, и почти каждый ход — ва-банк. Потому-то ставки были очень высоки, и другого варианта просто не было. Он оставил ее у калитки — никаких прощаний, слов или других жестов сделано не было. Она просто отпустила его руку, как отпускают бабочку — без сожаления, легко — и зашла внутрь, скрипнув калиткой. Негромко сказала «До завтра». Это уже прозвучало для него как гарантия. Значит, завтра еще у него есть. Он развернулся, закурил и потопал к машине, задумчивый и сбитый с толку.

Спал он безобразно, мучаясь кошмарами и, проснувшись в три двадцать две, решил, что игра не стоит свеч, и ушел на задний двор, рухнул в Венделловское кресло, которое было ему мало, и вообще было до невозможности неудобным, но несло в себе для Сандора какую-то эмоциональную составляющую — привязкой к личности бывшего хозяина дома — так что у него рука не поворачивалась заменить старую рухлядь на что-то более практичное. Там он проболтался до начала пятого, куря и допивая уже остывший кофе, пока небо не стало сереть, а веки его не отяжелели. За домом, в старой оливе, кривой и изъеденной каким-то неведомым ему паразитом, начали шебуршиться и выдавать нестройные трели первые птицы. Сандор вяло размышлял, что надо было бы обдумать ситуацию с Пташкой, но голова была пуста, как предрассветное далекое небо — вроде бы назревали какие-то мысли, но время еще не пришло. Он сам не заметил, как задремал.

Проснулся он к половине одиннадцатого, с затекшей шеей и замерзший, как собака — на улицу он вышел в тонкой рубашке, а перед рассветом в августе частенько бывало прохладно, если не сказать холодно. Сейчас солнце начинало жарить, но веранда почти весь день оставалась в густой тени дома. Он встал и поплёлся в дом — выпить еще кофе и хоть как-то согреться. В комнатах уже было душно, и пыль воронкой кружилась в косых лучах, встревоженная его бесцельными передвижениями. Сандор принял душ, от которого надеялся проснуться (как выяснилось, совершенно напрасно), выпил две чашки кофе, которые тоже не сильно улучшили ситуацию, и потащился на улицу. Сегодня было воскресенье — лавку открывать не надо — по закону в седьмой день торговать не полагалось. Чем заняться, было совершенно непонятно — тем более, мысли его все время возвращалась к Пташке. Она сказала «до завтра». Ну не являться же к ней под окно влюбленным мальчиком раньше полудня! Бред какой-то. В воскресенье многие таскались в город — рассыпаясь по церквям. Сандор причислял себя к безбожникам и поэтому нашел себе собственную молитву: занялся стрельбой по банкам и ненужным бутылкам из лавки. По бутылкам стрелять было приятнее — они разбивались, но зато потом приходилось убирать стекла.

Попав с десяток раз и промазав дважды, Сандор заскучал и, убрав в дом пушку, запер дверь и пошёл на посадки. Там всегда найдется, чем заняться. Так хоть время с толком проведет.

Как он и предполагал, на винограднике нашлась куча работы. Ранние сорта уже надо было снимать, с одной из опор для лоз слетела сетка, и ягоды были основательно покоцаны птицами — пришлось тащить лестницу и наматывать все заново. К тому времени, когда он закончил, солнце висело в небе, как раскаленная жаровня, и рубашка вся промокла насквозь. Пока он ковырялся с виноградом, мысли о Пташке никуда не девались, но переставали так отчаянно стучать в висках, словно заглушались ритмом сердца, ускоренным работой. К часу он отнес лестницу на место в сарай, дошел до дома, умылся и пообедал, чем нашлось в холодильнике, выкурил две сигареты и поплелся обратно на посадки — хоть работать на таком солнце было настоящим самоубийством. Но ко всему можно было привыкнуть — и Сандор привык и к солнцу тоже, хоть радости оно у него по-прежнему не вызывало. У него — нет, зато виноград отлично рос.